Газеты еще не пришли. Включил телевизор. Скорбящие лики Никиты Михалкова, Владимира Лукина, Алексея Германа, Юрия Любимова, Александра Сокурова… Как на подбор. Элита. VIP. А почему нет Радзинского, Битова, Хакамады? Странно…
Заглянул в Интернет. Удивился единодушию. Конечно, первым делом:
— De mortuis aut bene, aut nihil.
Но потом понесло:
— Кто помои теперь на родину лить будет?
— О! Таскать их не перетаскать…
— О мертвых либо хорошо, либо ничего.
— Вот еще бы о Сванидзе — ничего.
— О мертвых либо ничего, либо хорошо.
— Скажи мне что-нибудь хорошее про Гитлера или Чикатилу.
— О мертвых либо ничего, либо правду. Он сам при жизни вволю поглумился и над живыми и над мертвыми.
— Поносил не только Ленина и Сталина, но лгал и о великих писателях от Пушкина до Максима Горького и Шолохова.
— Не обошел враньем и Толстого, и Достоевского с его каторгой. Издевался!
— Умер сразу после Дня десантника. И был десантником-диверсантом, заброшенным в наш тыл.
— О мертвых либо хорошо…
— Что, смерть сразу все искупает? Мерзавец живой или мертвый — все равно мерзавец.
— Он все-таки из антисоветчика в русофоба не превратился.
— Антисоветчик — русофоб. Это закон.
— Не совсем так. Русофоб — антисоветчик.
— Вся его суть открывается одним сопоставлением. За что Горбачеву дали Нобелевскую? За предательство. А Солженицыну — за любовь к отечеству? За что Горбачев получил звание «лучшего немца»? За то же самое — за предательство. А Солженицын за что получил звание почетного гражданина США — за любовь к России?
— Он не получил, отказался.
— Да, но в данном случае более несущественно, что ведь предложили же за что-то! Причем, сенат проголосовал единогласно. Но он осмотрителен, как заяц: жене разрешил взять американское гражданство, а сам — когда уже все было готово, буквально в последний момент отказался.
— О мертвых либо…
Неисповедимы пути Господни. И случилось так, что моя жизненный стезя не раз соприкасалась и даже пересекалась со стезей новопреставленного Александра Исаевича Солженицына. Так, еще в январе 1945 года мы были недалеко друг от друга: 48 армия 1-го Белорусского фронта, в которой служил он, вступила в Восточную Пруссия из района Цеханув с юга, а моя 50-я 2-го Белорусского из района Августов-Осовец — с юго-востока. И с тех пор до дней нынешних… Мой путь на дачу как раз через Троице-Лыково, еду и всегда думаю: здесь за воротами дома 2/2 по 1-й Лыковской улице на пяти гектарах лесисто-болотистой местности, окруженных спиралью Бруно, обитает Титан…
Известный властитель дум Владимир Бондаренко сейчас уверяет: «На свете не так уж много пророков. Их часто не любят и даже ненавидят. Их боятся и им завидуют… Я одним из первых написал о нем в «Литературной России», стал переписываться с ним, когда он жил еще в Вермонте». Ну, это не совсем так. Тут достопечальное явление раннего склероза. Во-первых, главное пророчество Солженицына состояло в долдонстве о том, когда он жил в США, что Советский Союз вот-вот сокрушит Запад. И что же мы видим? Где пророк? Кто пророк? Во-вторых, первыми лет на пятнадцать раньше Бондаренко, еще в 1962 году сразу после выхода в «Новом мире» повести «Один день Ивана Денисовича», о ней одобрительно написали Симонов, Маршак, Бакланов, автор этих строк и другие.
Да, приветливо, даже восторженно его встретили многие известные писатели помимо главного редактора журнала Твардовского и его друга Лакшина, критика. А Шолохов будто бы даже просил Твардовского поцеловать от его имени успешного дебютанта. Я же сначала выступил со статьей в ленинградской «Неве» об «Одном дне», а потом — об всем, что к тому времени он напечатал в «НМ», была моя статья в воронежском «Подъеме». С этого завязалась переписка еще в ту пору, когда будущий пророк обитал в Рязани. В таких случаях, властитель Бондаренко, Василий Иванович гневно восклицал: «К чужой славе хочешь примазаться?!»
«А когда вернулся, — продолжает тот, — пригласил к себе и долго расспрашивал о России». Это естественно: ведь Бондаренко может сказать о себе словами Фомы Опискина: «Я знаю Россию и Россия знает меня». Но Опискин — плод фантазии Достоевского, а этот — вот он рядом — живой, то да се говорящий, то да се пишущий, туда-сюда бегающий.
«Иногда он звонил мне, пугая жену, — ведь это все равно, что позвонил бы Гоголь или Пушкин». Действительно, кого не испугает звонок с того света: «Можно позвать Владимира Григорьевича? Я хочу пригласить его в гости. Ему понравится у меня».
«Горжусь знакомством с ним!» Прекрасно! Пророк, должно быть, тоже гордился и должен бы дать премию, но почему-то не дал. Неужели из-за недостаточной, на его взгляд, антисоветскости юного друга?
16 ноября 1966 года на обсуждении в Союзе писателей «Ракового корпуса» мы встретились, познакомились, встречались и позже, когда Пророк уже ходил в дефицитной пыжиковой шапке и отливавших перламутром штанах. А в мае 1967 года он прислал мне с назидательной припиской, что негоже, мол, отсиживаться, и свою известную экстремальную цидулку Четвертому съезду писателей СССР. Дня за два до съезда ко мне в «Дружбу народов», где я тогда работал, как шестикрылый серафим, явился словно только что кем-то помятый Наум Коржавин. Он предложил подписать коллективное письмо членов Союза писателей с просьбой к съезду дать слово жертве культа. Почему не дать жертве? Я всегда был демократ. Пусть скажет словцо. Подписал. Нас оказалось 80 человек. Юного Бондаренко или уже тридцатилетнего Распутина среди нас не было.
Да, встретили новобранца, не подозревая, что это Меч Божий, с распростертыми объятьями. Но время шло, и многие вчерашние хвалители отшатнулись, отвернулись, а иные и прокляли. Не только Симонов, решительно отвергший роман «В круге первом» («слепая злоба»), а потом и вздорный вымысел Солженицына о Федоре Крюкове как об авторе «Тихого Дона»; не только Г. Бакланов и я, но и сам Твардовский бросал ему в глаза: «Если бы печатание «Ракового корпуса» зависело только от меня, я бы не напечатал»… «Если бы пьеса «Олень и шалашовка» была напечатана, я написал бы против нее статью. Да и запретил бы даже»… «У вас нет ничего святого»… «Ему. ут в глаза, а он — Божья роса!» Все это именно как Божью росу сам он в своем «Теленке» и предал гласности (стр. 69, 144, 174–175). Шолохов как раньше особенно бурно приветствовал, так теперь резче всех и проклял: «Болезненное бесстыдство!». Это Меч Божий публиковать воздержался.
Потом стало известно, что давно отвернулись от Солженицына и осудили даже школьные друзья — Николай Виткевич, Кирилл Симонян, его жена Лидия Ежерец (она у нас в Литинституте читала курс по современной западной литературе), которых он во время следствия по его делу назвал своими единомышленниками-антисоветчиками. О Наталье Решетовской, первой жене, тоже преждевременно зачисленной им в единомышленники, я уж не говорю. Он сам «отвернулся» от нее на пороге старости. Отвернулись еще и те, кто вместе с ним сидел, а это тот же Виткевич, Лев Копелев, Сергей Никифоров — прототип Роди из «Круга». Прототип напечатал в «Нашем современнике» беспощадные воспоминания «Каким ты был, таким ты и остался». Нельзя забыть и Ольгу Карлайл, внучку Леонида Андреева. В 1965 году ее отец Вадим Андреев тайно вывез на Запад микрофильм романа «В круге первом», в 1968 году ее брат Александр вывез «Архипелаг ГУЛАГ» (Вот оно, всезнающее и всемогущее КГБ! Вот он, колпак, под которым задыхался Титан!), а сама Ольга с мужем по просьбе романиста почти пять лет возились с переводом и с организацией издания этих книг на Западе. И что же? Солженицын обвинил супругов Карлайл в намерении нажиться на издании его книг. Они вынуждены были защищаться. В 1978 году в США и во Франции вышла книга О. Карлайл «Солженицын и тайный круг». Теперь она издана и у нас. Книга кончается так: «Не одни мы стали жертвами солженицынской ненависти. Вадим Борисов, Иван Морозов из издательства ИМКА-пресс тоже изведали ее в полной мере» (с.174). Как видно, Ольга Вадимовна не знала, что совсем не старый Борисов умер, как не знала и о других жертвах.
