Если бы Бондаренко знал историю русской литературы хотя бы в объеме нынешней средней школы, то вспомнил бы, что, какова высота Пушкина и Гоголя, Толстого и Достоевского…. и так до Шолохова и Твардовского, современники поняли сразу. В русской литературе непризнанных гениев не было. Впрочем, и этого тоже оценили сразу: тот же Распутин и другие, только что помянутые антисоветчики объявили его Апостолом, Пророком, Могучим Нравственником и т. д… А вот как патриоты — своей страны. Шолохов: «Болезненное бесстыдство», Твардовский: «У вас нет ничего святого», Гамзатов: «Он пришел с давней наследственной враждой к нашему обществу». Ираклий Абашидзе: «Мало я видел таких наглецов»… Это можно цитировать долго. Неужели думаешь, Бондаренко, что современники и тебе не знают цену? Неужели вы с Сараскиной рассчитываете на потомков?
Дальше: «Если и сейчас Владимир Крупин боится «толстовской ереси», то можно понять, как относилось к Толстому ортодоксальное православное общество тех времен, что писали о нем официальные и православные критики». Во-первых, Бондаренко, твой Крупин как некая мера чего-либо годится лишь для познания глубины предательства. И надо ему не «толстовской ереси» бояться, а думать о спасении души после того, как с легкостью невероятной он из парторгов КПСС обернулся сытым профессором Духовной академии с квартиркой в проезде МХАТа и клеветником на партию, в которой с двадцати лет состоял лет сорок, да на власть, которая вытащила недоросля из глухой деревни и посадила в первопрестольной великим писателем. И в партийные-то времена чушь писал. Вот в патриотическом восторге травит он баланду, как в первые дни после окончания войны советские офицеры в берлинском ресторане выбросили в окно невежливых американских офицеров. На каких идиотов это рассчитано? Не говоря уж ни о чем другом, в те дни ни ресторанов, ни американских офицеров в Берлине и не было. Американский сектор оккупации появился в Берлине лишь после Потсдамской конференции, которая закончилась 2 августа, почти через три месяца после окончания войны. В другой раз Крупин советует нам выйти всем на улицу и гаркнуть «Янки, гоу хом!» — и Америка рассыплется. Я читал его сочинение, лихо озаглавленное «Прощай, Россия! Встретимся в раю». Как просто такие переметчики родину-то свою на тот свет спроваживают. И с чего он взял, что при такой оборотливости ему уготована персональная жилплощадь в раю? Но бог с ним, с этим Крупиным. Удивительней другое.
Можно понять, говоришь, как относилось к Толстому ортодоксальное православное общество. А чего ж тут понимать — все давно известно. Никакого ортодоксального религиозного общества в России не было, а ортодоксы были. Один из них — не любезный ли вам с Крупиным обер-прокурор Синода К. П. Победоносцев, что, по слову Блока,
Над Россией
Простер совиные крыла.
Он и организовал отлучение великого писателя от церкви. А «ортодоксальные критики» в 1897 году писали Толстому письма с угрозой убийства. Как же относились к Толстому не ортодоксы, а любящие родину русские люди, можешь узнать из рассказа «Анафема» не Крупина, а Куприна. Между этими писателями разница несколько больше, чем между их фамилиями.
«И оба (Толстой и Солженицын) доказали свою правоту». Да что ж так скромно? Мог бы и радостней сказать: «Толстого-то дважды выдвигали на Нобелевскую премию да не дали, а моему любимцу — с ходу да еще кучу других. Разве это не доказательство его правоты! Вот и у меня — куча, а у Бушина — одна-единственная. Вот и судите, кто прав».
И этого ему мало! И вот до чего доходит асмодей демократии: «Для крушения царского режима Толстой сделал больше, чем Солженицын для крушения советской власти». Он считает, что и та и другая, как равное зло, заслуживали смерти. «И оба сделали свое дело разрушения не ради собственной выгоды, а ради народа». Родом так или как?… Через двадцать лет после крушения царского режима наш народ из мировых задворок вышел в первый ряд человечества. Через тридцать лет страна, разгромив мировое зло фашизма, стала сверхдержавой. А через двадцать лет после крушения ненавистной тебе Советской власти, после предательства трусливыми властителями всех, кого только можно, после бесчисленных унижений ограбленный твоими друзьями народ советским оружием наконец одержал победу над 30-тысячной армией чемпионов по бегу. «Гарун бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла…» Твой Солженицын крушил Советскую власть не «ради народа», а именно ради собственной выгоды и ради таких, как ты, Абрамович, Чубайс и другие кровососы разного калибра. Толстой с котомкой ушел темной осенней ночью из своего поместья и отринул все выгоды графской жизни, а твой без конца хватал неисчислимые гонорары, премии да еще обрел два поместья, в одном из коих Бог его и прибрал.
От Толстого цербер переходит к Шолохову: «Может быть, и неприятие Солженицыным Шолохова…» Неприятием литературный кровосос и лакей называет злобные выпады против Шолохова, участие в кампании клеветы об авторстве «Тихого Дона». Неприятие, говорит, «не столько политическое, сколько соперническое, напоминающее осознанное «незнакомство» друг с другом Толстого и Достоевского». Словцо-то: соперническое… Глух, как тетерев. Чтобы изречь чушь о литературном соперничестве, надо не только ничего не понимать в том, что это за писатели, но и вообще соображать туго: пустяковое, мол, политическое различие было между ними. А вот литературное соперничество… И не видит, не соображает, что Шолохов не только великий писатель, но и великий советский патриот, коммунист, а этот — пещерный антисоветчик. Шолохов в 1933 году, обратившись к Сталину, спас от голодной смерти 92 тысячи земляков (Ю. Мурзин. Писатель и вождь. М.,1994. С.59), а у этого руки в крови не одного только Андреяшина, и он же звонил на весь свет о «палаческих руках» Шолохова, что и ныне со смаком тиражирует литературная сявка. Первый получил Нобелевскую премию за необыкновенный художественный дар и пронзительную правду о своем времени, а этот — за грязную клевету на свою родину, в том числе и на премию Шолохову, которая-де «оскорбила русскую литературу». Конечно, оскорбила, если под русской литературой понимать Солженицына да Сараскину. Она пишет, что в доме Чуковских часто говорили: «Есть две России: Россия Шолохова и Россия Солженицына». Правильно. Кому это знать, как не Чуковским, в доме которых не только жил Солженицын, но и было создано тоже две России: Россия Айболита и Россия Бармалея. Корней Иванович, его дочь и внучка принадлежали ко второй.
А что касается незнакомства Толстого и Достоевского… Солженицын ужасно досадовал по поводу смерти Ахматовой: «Так и умерла, ничего не прочтя!» Ничего из его великих сочинений. Это для него главное. Но и тут, как всегда, вранье. Он всучил ей свои стихи, она прочитала их и дала ему трогательный материнский совет немедленно прекратить и никогда больше этим не заниматься. Так же отнесся к его виршам и Твардовский. А Сараскина в своем 900-страничном сочинении то и дело цитирует эти деревянные чурки как образцы художественности, не понимая, что опять конфузит этим и кумира и себя. Например:
Она взросла непробретливого склада,
И мне отца нашла не деньгами богата —
Был Чехов им дороже Цареграда,
Внушительней империи — премьера МХАТа…
Или:
