— Все мы их видим, — продолжил он. Его голос был приятным и музыкальным, с едва заметной картавостью, выдававшей гроссландца. Грязный белый халат, в который был одет Захария, ничем не выдавал его звание или происхождение.
— Не такие, как у меня, — сказал я, внезапно испытав к себе неимоверную жалость.
— Ты видишь призраков и демонов, — произнес он. — Ты бормотал о них во сне.
— Да, — сознался я.
— Ты видишь их, несущего хвори и всех его отпрысков? Крошечных тварей, которые катаются на облаках и трупах и сеют болезни по миру.
Я бросил на него косой, полный подозрения, взгляд.
— Я говорил о них во сне? — Я задался вопросом, о чем еще мог ненароком рассказать. Из-за некоторых тайн могли погибнуть люди. Включая меня самого.
Захария покачал головой:
— Я тоже их видел. У меня была траншейная горячка, и я видел их во снах. Я держал рот на замке, ибо тех немногих, кто о них говорил, казнил комиссар. Тут что-то происходит, чего простым людям знать не положено.
Я улыбнулся. Пусть он и был неотесанной деревенщиной из сельского мира, однако точно ткнул пальцем в проблему. Тут происходило что-то, чего всем нам знать не полагалось. Весь Империум был выстроен на фундаменте из умышленно погребенных тайн, и никто, кроме немногочисленных посвященных, не имел права говорить о них ни с кем, кроме как друг с другом. В свое время мне доводилось слышать обрывки подобных разговоров, что вели инквизиторы и лорды верховные командующие, ассасины и Адептус Астартес. Я не рад тому, что узнал, однако забыть этого не могу.
— И тебя не расстреляли, — сказал я, и Захария ухмыльнулся:
— Я подхватил траншейную горячку, и они сочли, что в этом нет необходимости. Меня бросили сюда. Отправили умирать.
— Это же госпиталь, — сказал я.
— А я что сказал? — Он вновь усмехнулся. Его улыбка была приятной, однако она лишь усилила мои подозрения.
Я его раньше никогда не видел, а он болтает со мной так, как будто я его давно потерянный брат.
— Во всяком случае, не я один видел эти сны, — продолжил он. — Как и ты. Я говорил с десятками людей с десятков фронтов, и они рассказывали схожие истории. Это знамения, вот что.
В том, как Захария произнес «знамения», чувствовалась странная убежденность. Он абсолютно верил в то, что говорил, однако в его холодных голубых глазах не было ни капли безумия.
— Это знамения. Тут что-то происходит. Что-то ужасное.
Я не сказал бы, что с ним не согласен, поэтому решил помалкивать и ждать, что еще он скажет. Если Захария заведет еретические речи, мне придется донести о нем Дрейку или кому-то из его приспешников. А может, он и был одним из таких приспешников, посланным сюда испытывать веру тех, кто ожидал смерти. Не спрашивайте, почему я так думал. Я был болен, я устал, я видел и слышал странные вещи.
Он продолжал говорить:
— Наши сны — не единственные знамения.
И вновь эта зловещая уверенность в приятном ровном голосе. Я не знаю, отчего слова Захарии звучали настолько убедительно, но эта непоколебимость будто заставляла поверить если не в сказанное, то в то, что говорящий считает их истинной правдой. Его высказывания свидетельствовали о некоей вере, ужасающей в своей простоте. Эта вера была сродни той, какой многие из нас верили в успех Крестового похода. Но в этом человеке она извратилась в полную свою противоположность.
— О чем ты? — спросил я, подстрекая его продолжать, поскольку мне и в самом деле стало интересно.
— Ты слышал истории, — сказал Захария. Он огляделся, проверяя, не подслушивают ли нас, как будто даже здесь, в окружении умирающих, возможно, умирая и сам, подозревал, что за нами могут следить. И вполне вероятно, был прав. — Крестовый поход разваливается. Мы зашли слишком далеко и слишком быстро. Мы попали туда, где людям не следует быть. Мы видим то, что людям видеть не положено. Мы слишком удалились от Святой Терры и света Императора.
И вновь эта убежденность, уверенность фанатика, не ведающего сомнений. Он мог бы быть комиссаром, обращающимся к полку перед важным боем, или мучеником, готовящимся встретить свой рок на разложенном еретиками костре. Он попросту не мог быть неправ.
— Я побывал в парочке мест, прежде чем достичь Локи, — мы останавливались по пути на всех перевалочных пунктах, и я общался со многими людьми. Я люблю говорить, люблю слушать и слышал некоторые истории, от которых у тебя волосы дыбом встанут.
— Например?
— Например, о призрачных кораблях, которые вышли из варпа и уничтожили наши суда снабжения, поработили их экипажи и увезли предназначавшиеся нам припасы в свои демонические миры, где обитают еретики.
— Подобные истории — не редкость, — произнес я. — Я постоянно слышу их с тех пор, как впервые поднялся на звездолет больше тридцати лет назад.
— Знаю, — невозмутимо ответил Захария. — Но ответь мне, впервые ли ты веришь в то, что эти истории — правда?
И вновь отсутствие сомнений в голосе, только непоколебимая уверенность. Я должен ему верить. Странно, но он был прав. Конечно, в прошлом, в моменты сомнений и страха, во время путешествий меж звезд я вспоминал те старые истории. Каждый из нас вспоминал. Но миры Ореола стали первым местом, где я действительно начал считать их правдой, когда не находился на борту корабля.
Мужчина кивнул, словно прочел на моем лице подтверждение своей догадки. Захария продолжил, словно боец, решивший развить преимущество в схватке:
— Все генералы помышляют о мятеже, если уже открыто не восстали, как Рихтер. Чем еще это может быть, если не скверной этого злого места, проникшей в наши разумы? Иначе почему они бы стали плести заговоры и интриги против величайшего героя, которого знало человечество со времен Императора?
Он поднял руку и принялся поочередно загибать пальцы:
— Армии, целые имперские армии впали в ересь. Их генералы сочли себя богами среди людей, сатрапами старых злых сил. Их сокрушают и сокрушают, однако они восстают вновь. — Еще один загнутый палец. — Ты видел это здесь, на Локи.
— Наши армии рассыпаются. У людей нет боеприпасов. У техники нет топлива. Среди дальних звезд славные клерки Администратума плетут сговор против героев. — Он добрался до предпоследнего пальца.
— Мы встречаем все больше и больше монстров, все больше и больше странностей, и такие странности можно найти не только у наших врагов, но и среди нас, — закончил Захария.
Будто еще в экзальтации после своей речи, он снова присел на кровать. Я заметил, как он побледнел и в его глазах набухли капилляры. На его коже появились точки, что-то мне напоминавшие, и тут я понял, что он был очень болен.
— Настали времена дурных знамений, — сказал он, его голос начал затихать, в нем еще чувствовалась уверенность, однако тело больше не могло отвечать на волю фанатика. — Все закончится плохо.
