На самом деле система Лугарда, которая редко делала что-то, кроме царапанья поверхности жизни в районе Нигера, была обречена из-за самодовольного консерватизма. Он не смог понять логику прогресса, который расхваливал, тем более образования, которое поддерживал. А оно давало вестернизированных африканцев, которые «добьются успеха, понравятся массам и' поведут их к независимости по руинам племенного строя».
Более того, непрямое правление работало только временно там, где определенные местные власти уже существовали. Дело обстояло не так среди отдельных княжеств йоруба и автономных жителей лесов ибо на юге. Из сильных богатых эмиров среди предположительно зрелых и сильных рас севера получались хорошие и эффективно действующие государственные чиновники. Но с британской поддержкой они становились большими тиранами, чем когда-либо.
Собственные склонности к диктаторству Лугарда сдерживались из-за необходимости передавать полномочия. Но он часто пребывал в мрачном настроении. Верховный комиссар думал, что образование не только меняет взгляды и ментальность, но и портит физическое здоровье африканца, делает его более плодовитым и склонным к болезням, вероятно, «возникшим из-за воспитания среди очень ограниченного класса, а также к принятию европейских одежд»
[1188].
Лугард без конца бубнил одно и то же о неисправимых и укоренившихся пороках «первобытных людей». Их никогда нельзя будет убрать «негрофильской политикой раболепствования»
[1189].
Вместо этого Лугард пытался навязать порядок кнутом, палками и позорными столбами. Заодно он устраивал карательные экспедиции, которые солдаты, как кажется, воспринимали в виде лицензии на распутство и убийство. «Бычок» Крозье, который в дальнейшем стал генералом, рассказывает в мемуарах, как один молодой офицер, его товарищ по фамилии Беллами, унес несовершеннолетнюю дочь вождя сокото. Но британский резидент, «такой отличный парень», замял скандал, опасаясь того, что «эти поющие псалмы из метрополии» могли бы из этого раздуть. Он же «придумал новый стишок», который вызывал смех в офицерской столовой:
Дочь Маллама родом из сокото
Долго проживала без заботы,
Если бы не офицер Беллами…
Результаты знаете вы сами.
Крозье записал, что британские офицеры были склонны «приканчивать раненых спортивными ружьями» и отрезать конечности мертвых ради ручных и ножных браслетов. «Сильный удар с плеча, еще один-два удара — и все сделано»
[1190]. В качестве начинающего секретаря от либералов в Министерстве по делам колоний в 1906 г., Уинстон Черчилль с иронией комментировал так называемую «пацификацию» Лугардом севера Нигерии: «Все предприятие будет неправильно представлено лицами, незнакомыми с имперской терминологией, как убийство местных жителей и кража их земель»
[1191].
Лорд Солсбери скорее позабавился бы, чем был бы шокирован этим замечанием, поскольку считал: живущим нациям судьбой предначертано занять место умирающих. Но его министр по делам колоний Джозеф Чемберлен, хотя и был жестким и резким, словно винты, которые он когда-то производил, более позитивно взглянул на имперское предприятие. Его целью было распространение цивилизации и коммерции за границей, чтобы увеличивалось процветание и проводились социальные реформы на родине.
Как и Роде, Чемберлен верил, что империализм — это «вопрос хлеба с маслом»
[1192]. Обеспечивая рынки, сырье и выходы для излишков населения, колонии уменьшат трудности и вынут жало из социализма в Британии.
Никто не продвигал коммерческое дело империи с большей энергией и блеском, чем Чемберлен. Это стало переделанной версией радикального евангелия, которое он проповедовал и практиковал, будучи мэром Бирмингема в 1870-е гг. Такая деятельность привлекла соответствующие недоброжелательные замечания и нелестные отзывы. «Панч» едко шутил: «Чем больше расширяется империя, тем больше контрактов у Чемберлена»
[1193]. И эту шутку запомнили надолго.
Либерал Джон Морли говорил об империализме Чемберлена, как об «убийстве людей, потому что это хорошо для торговли»
[1194].
Другие смотрели на Чемберлена, как на политического Люцифера, они заявляли, что чувствуют запах серы при любом упоминании его имени. Однако «тори» были рады получить в союзники государственного деятеля, который, как сказал Уинстон Черчилль, делает погоду. Кузен Бланта Джордж Уиндем ценил его, как «великолепный образец смелого, нещепетильного интригана, какого никогда не видела наша политика»
[1195]. Племянник Солсбери Артур Бальфур особенно восхищался Чемберленом, когда тот «пускал кровь, прижатый спиной к стене; тогда его плохой вкус был менее заметен»
[1196].
Утонченные личности относились к Чемберлену с пренебрежением. Его вульгарное происхождение плохо скрывали модные костюмы, пошитые хорошим портным, а также монокль и орхидея. Г.Г. Эсквит, будущий премьер-министр, говорил, что у него манеры кондуктора дилижанса, а язык — барочника. Беатрис Поттер (в дальнейшем Уэбб), которая была влюблена в Чемберлена, отмечала после посещения его дома, что «там все сделано с большим вкусом, но это плохой вкус»
[1197].
Вульгарность чувствовалась и в его ничего не выражающем лице, в прилизанных черных волосах, длинном носе, которым он будто что-то вынюхивал. Солсбери прозвал своего министра по делам колоний «кокни»
[1198]. На самом деле, между Хатфилд-хаусом и городской ратушей Бирмингема наблюдался «терпеливый, тонкий антагонизм»
[1199]. Но несгибаемый и крайне консервативный аристократ эксплуатировал уникальную общественную привлекательность и притягательную силу прогрессивного трибуна. Он использовал личность Чемберлена, похожего на Свенгали. [Свенгали — зловещий гипнотизер, герой романа «Трильби» Джорджа дю Морье. — Прим. перев.] Об этом очень живописно говорил Лугард, заявляя: «Когда Чемберлен прищуривается за очками, ты чувствуешь, будто тебя сейчас тщательно исследуют до самого костного мозга»
[1200].
