Император согласился вступить в переговоры — он всегда предпочитал дипломатию сражению, — и вскоре состоялась встреча между двумя монархами. Симеон прибыл, облаченный в свои лучшие одежды, в сопровождении солдат, несущих золотые и серебряные щиты, провозглашая себя императором достаточно громко, чтобы его услышали сенаторы, наблюдающие за этим со стен. Роман, напротив, пришел пешком, в простых одеждах, со священной реликвией в руках, всем своим видом показывая, что слава Римской империи сама по себе представляет достаточно великолепное одеяние, чтобы посрамить напыщенное хвастовство его противника. Обращаясь к Симеону, он сказал со сдержанным чувством собственного достоинства:
«Я слышал, что ты благочестивый человек и истинный христианин, но я вижу деяния, которые противоречат этим словам. Благочестивому человеку и истинному христианину следует принять мир и любовь, поскольку Бог есть любовь… Род человеческий ожидает смерть и воскрешение и суд… Сегодня ты жив, но завтра обратишься в прах… Как ты объяснишь богу неправедные убийства? Если ты совершаешь подобные вещи из любви к богатству, я с избытком удовлетворю твое желание… Прими мир, и ты сможешь жить спокойной жизнью…»
[142]
Симеон не упустил предложения императора о дани — разумно скрыв, что это был призыв к его лучшим человеческим качествам, — и после принятия соглашения и небольшого обмена подарками развернулся и отправился в Болгарию. В следующем году он, поддавшись обиде, наградил себя впечатляюще бессмысленным титулом «императора болгар и римлян» (над которым Роман просто посмеялся), но так никогда и не пересек границы снова. В следующем году его армии потерпели жестокое поражение в попытке захватить Хорватию, и Симеон умер сломленным человеком, оставив свою искалеченную империю не внушающему особых надежд сыну Петру. Было спешно заключено брачное соглашение с одной из внучек Романа, и долгожданный мир воцарился между некогда ожесточенными противниками. Болгарская угроза была самой пугающей опасностью для империи с тех пор, как арабы осадили Константинополь — но под искусным управлением Романа эта угроза благополучно сошла на нет.
Освободившись наконец от призрака варварской орды, которая больше не угрожала хлынуть из-за его спины, Роман смог обратиться к делам государственного управления. Его главной заботой стал тревожащий рост власти аристократов, и у него были веские причины опасаться того, что произойдет, если богатые продолжат укреплять свой вес за счет бедноты. Безопасность империи зависела от фермеров, которые составляли главную опору народного ополчения, но обширные пограничные области превращались в богатые имения по мере того, как знать с пугающей скоростью заглатывала новые земли. Намереваясь положить конец этим махинациям, Роман издал несколько земельных законов, предназначенных для защиты обнищавших крестьян. Эти меры неизбежно обеспечили императору неугасающую ненависть знати, которая пыталась подорвать его позиции, но до самого конца своего правления он отказывался отступить. Ущерб, нанесенный системе народного ополчения, вряд ли можно было исправить, но он намеревался по крайней мере его минимизировать.
Пока в Константинополе шла внутренняя война с аристократией, Роман послал свои армии на Восток. На границах с арабами не было надежды на дипломатическую победу, подобную той, что была одержана в конфликте с Болгарией. Возвышение ислама обеспечило три века непрекращающейся войны, и мусульмане понимали только силу. Македонская династия перестала нести потери, дела ее обернулись к лучшему, но она была слишком занята болгарами, чтобы добиться чего-то значимого. А вот теперь империя могла позволить себе обрушиться на арабов всей своей мощью. Иоанну Куркуасу, самому одаренному полководцу империи, были поручены восточные полевые армии и отдан приказ выступить в сторону Армении — земли, где жили предки семейства Лакапинов.
Зажатое между великими державами, Халифатом и Византией, Армянское царство переходило из-под одной власти к другой больше раз, чем мог припомнить любой из ее жителей. Когда силы христиан в этой области, как казалось, истощились, царство снова попало под контроль Аббасидского халифата, но Куркуас вошел в него и уничтожил мусульман, испугав местного эмира до такой степени, что тот согласился предоставить войска для имперской армии. В следующем году византийский военачальник стремительно двинулся на юг, распространяя волны ужаса на всем протяжении арабской границы. Придя к подножию хребта Антитавр — скалистой горной цепи, отделяющей Малую Азию от собственно Азии и представлявшей из себя некую естественную границу между христианством и исламом, — Куркуас захватил уютный городок Мелитену, первый значимый населенный пункт, который следовало освободить от мусульман. Покинув его радостные абрикосовые рощи, полководец предпринял быстрый набег на северную Месопотамию, но в 941 году внезапно был отозван в столицу, чтобы противостоять огромному русскому флоту, что внезапно появился в Черном море.
[143] Благодаря широкому использованию греческого огня, который, казалось, поджигал сами волны, русские вскоре были обращены в бегство, а когда они вновь приблизились к берегу, Куркуас появился буквально из ниоткуда, заставив перепуганных русских броситься обратно в пылающие воды.
Но победоносный полководец недолго праздновал в Константинополе свою победу. Той осенью византийский флот был уничтожен арабским флотом возле побережья Прованса. Теперь же войско Куркуаса бурей пронеслось через северную Месопотамию, разграбив древний ассирийский город Нисибис, который ускользнул из рук империи во время правления Иовиана
[144] почти шесть веков назад. Возвращаясь домой вдоль средиземноморского побережья, армия Куркуаса остановилась в городе Эдесса, освободив по большей части христианское население от ужасов арабского владычества в обмен на самую бесценную реликвию из городского храма.
[145]
