Уже 20 ноября войска фронта перешли в наступление, нанеся (без нашей 62-й армии) удар в направлении Калача. Утром мы услышали ниже по реке канонаду и сами тоже участвовали в огневой подготовке, но в наступление не переходили. Каждые два-три часа получали информацию о ходе боевых действий – это подбадривало.
21 ноября узнали: танкисты прорвались, двигаются к разъезду Советский. Два последующих дня прошли в тревоге и ожидании. Противник за это время нас трижды атаковал. И трижды мы его отбивали. Были и потери. Погиб разведчик – голубоглазый волжанин из Саратова, звали его Василек: размозжило голову осколком. Погибли два связиста – снаряд попал в окоп. Те, кто был за поворотом, в траншее, отделались испугом и ушибами, а оказавшиеся в зоне разрыва – войну закончили. Филимон тоже получил ушиб левой руки – второй раз пострадал. Ушиб пришелся от локтя до кисти. Он стонал от боли. Усадили его поудобнее у печурки…
Вечером 23 ноября пришло сообщение: в районе Калача и поселка Советский войска Сталинградского и Юго-Западного фронтов соединились. Значит, гитлеровская группировка в районе Сталинграда – окружена. Мы знали: немец, если попал в окружение, будет вырываться на запад или северо-запад, в крайнем случае – на юго-запад, но не на восток к Волге. Он уже хлебнул этой водицы. А раз так, реальны два варианта: либо враг бьется до конца, либо, оставив небольшое прикрытие, но обязательно имитируя свою активность, главные силы выведет, чтобы провести операции по деблокированию. Поэтому надо постоянно наступать, точнее, создавать такую видимость, поскольку потери у нас большие, а пополнения не предвидится. Нельзя дать врагу вырваться.
Эти наши выводы, судя по всему, совпадали с выводами начальства. Именно в таком режиме закончился ноябрь, прошел декабрь – бои шли, задачи мы выполняли. Враг «активничал», значит, главных сил не снял. Активизировались фашистские снайперы…
Как-то в двадцатых числах у нас появился командир дивизии, вместе с ним – комполка и еще трое. Он вообще частенько бывал на передовой. Комдив, рассказывая об обстановке, отметил, что противник старается прорвать внешнее кольцо окружения, чтобы соединиться с Паулюсом. Велел смотреть в оба. Комбат заверил «батю»: все будет в порядке. Потом добавил: «Товарищ полковник, зачем вы ходите по переднему краю? Здесь за каждым камнем снайпер. Тем более – в белом полушубке». Людников улыбнулся: «Полушубок под цвет снега, он даже маскирует…» Затем, глядя на меня, добавил: «Я тебя еще раз поздравляю с назначением на батарею. Если хочешь, можешь написать отцу письмецо, адъютант передаст фельдъегерской связью». Я подрастерялся. Никак не мог понять, почему комдив предложил написать письмо отцу. Очень странно. Почему именно мне предложил? Поблагодарил, сказал, что сделаю это в следующий раз. Командир дивизии вместе с сопровождающими пошел в соседний батальон.
Если бы Людников ничего не говорил, а просто пришел, посидел, помолчал и ушел, думал я, то это тоже было бы великим делом. Душа солдатская теплеет, чувствуя внимание старшего.
Мои мысли прервал комбат:
– Ты что, гусь?
– В каком смысле?
Про себя подумал, что он, может, лишь сейчас рассмотрел, что я длинный и худой, особенно шея…
– Ты сыночек, что ли?
– Какой сыночек, чей сыночек?
– Именно тебе комдив предложил написать письмо. Никогда такого не было.
– Да я сам опешил. Ничего не могу понять…
– Ладно, подкрути усы кверху! Внимание персональное…
На этом, казалось, эпизод закончился. Что же касается усов, то они уже пробились, но закручивать было нечего.
Дня через два комбат, вернувшись от комполка, прищурил и без того хитрые глаза:
– Ты чего темнишь-то? Ведь сыночек же ты…
– Какой я сыночек?
Комбат вытаращил глаза:
– Пресвятая Богородица, первый раз вижу такого выродка – от своего родного отца отказывается, да еще на фронте. Я знаю все. Отец твой – начальник штаба Сталинградского фронта генерал-лейтенант Варенников Иван Семенович. Мне сейчас комполка сказал… А ты Валентин Иванович Варенников. Что молчишь?
Я опешил, не мог сообразить, что к чему. О генерале Варенникове слышал впервые. О командарме Чуйкове – знал. О командующем фронтом Еременко – знал, не говоря уж о Жукове, Василевском…
Придя в себя, выпалил:
– Так он хотя Иван, но Семенович, а мой отец Иван Евменович. И он – не военный, а гражданский. Генерал Варенников, очевидно, наш однофамилец.
Теперь уже комбат опешил:
– Ну и дела! А там, – показал пальцем вверх, – все думают, что ты сыночек. И удивляются, что ты в таком пекле, да еще не даешь отцу никаких сигналов.
Мы расхохотались.
В 1965-м я встретился с «батей» Людниковым в Военной академии Генштаба. Он – генерал-полковник. Герой Советского Союза, руководил иностранным факультетом. А я был генерал-майором, слушателем этой академии. Мы смеялись с ним до слез, вспоминая мое «родство» с Иваном Семеновичем Варенниковым.
Но все это было потом…
Немцев в районе Сталинграда окружили, а тех, кто пытался прорваться, уничтожали. А мы сидели и гадали, уйдут фашисты или будут удерживать занимаемые позиции, пока их всех не перебьют. Нам необходимо это знать: требуются достоверные данные об их намерениях. Значит, нужен «язык». И добыть его, по моему мнению, должен я с напарником. Филимон для этой роли не подходит – тучный, да и рука у него болит. А вот разведчик Чижов в самый раз: небольшой, юркий, сообразительный, моего возраста. Когда я для этого «созрел», то решил поделиться замыслом с Филимоном…
Разговор сразу стал напряженным, недружественным. Он откровенно сказал: «На войне каждый должен заниматься своим делом. Если кому-то из нас взбредет какая-то фантазия и он начнет ее выполнять, то будет полный хаос. Инициатива? Да, необходима. Но только – когда улучшает положение, создает перспективу. А в этом случае – никакой пользы. Только вред: убьют немцы тебя и Чижика, закопаем вас обоих, напишем: «Погибли смертью храбрых». А фактически? По собственной дури. Кому нужен этот «язык»? Что знает немецкий солдат? Да ничего не знает, кроме того, что он будет делать сегодня. И это источник информации? Смех один… «Гитлер капут!» – он тебе скажет, и все! Если пойдешь с этой идеей к комбату, то я иду следом – полностью тебя развенчаю. Если тот тоже спятил, то звоню начальнику артиллерии…»
Меня это разозлило. Но выхода из сложившейся ситуации я не видел. К разговору больше не возвращался. Хитрый сибиряк! Все поливал свою руку водкой из фляги и приговаривал: «Сразу двух зайцев убиваю – руку лечу и наслаждение от запаха получаю. Сюда бы еще селедочку…»
Закончился декабрь. Встретили новый, 1943-й. Выпили по чарке. Постреляли. Немцы о чем-то галдели. Иногда с их стороны слышна была музыка губной гармошки.
Вскоре пошли толки, что начнутся боевые действия, в том числе и нашей армии, по рассечению окруженной группировки. А в ночь с 5 на 6 января меня ранило. Произошло это случайно. Вылез я с ординарцем из окопа и направился на КП полка к начальнику артиллерии. Сделал несколько шагов и услышал над головой звук летящих снарядов – значит все нормально, перелетят. Я обернулся к солдату, он замешкался, а в это время еще серия снарядов вокруг нас с ним. Сильно стегануло в грудь, упал навзничь, глаза, рот, нос – все забито кирпичной пылью; сильно болит грудь, тошнит, почему-то не могу подняться. Ординарец волоком затянул меня в ход сообщения. Вырвало, изо рта пошла кровь. Прибежал Филимон, что-то пробормотал…
