Иные, более ушлые предприниматели, обратились к спекулятивно-посреднической деятельности, что при монопольно низких ценах на продукцию госпредприятий и хроническом дефиците позволяло мгновенно обогащаться. Это привело к росту цен, ухудшило жизнь народа и породило стойкую неприязнь к кооператорам вообще.
Но самое страшное в том, что закон «О кооперации» очень хорошо помогал воровать и устраивать свои дела вокруг государственных предприятий — около них тут же возникло скопище всевозможных кооперативов, единственной задачей которых был увод дохода, номинально принадлежавшего государству, в частные карманы.
Делалось это так. Предположим, заводу требуется смонтировать какую-то установку. По государственным нормативам и тарифам на эту работу требуется три дня и пятьсот рублей; за это время и за эти деньги её и делают рабочие завода. Одновременно директор сам или под нажимом начальника цеха подписывает с кооперативом договор на выполнение этой же, уже выполненной работы, но теперь уже за 10 000 рублей: половину директору и половину «кооператору», весь кооператив которого состоит из него самого, его жены и тёщи. С одной сделки люди покупали машину, с двух — квартиру.
И таких заводов, начальников цехов и «работ» были тысячи, тысячи и тысячи по всей стране! Сращивание крупных предприятий, кооперативов, всяческих «центров НТТМ» и прочего шло полным ходом. В последующем, на этапе окончательного перехода народной собственности в частные руки, наработанные в кооперативный период связи, опыт воровства и накопленные деньги очень пригодились.
Будь этот закон более серьёзным и продуманным — вполне мог бы создать основу для развития мелкого и даже среднего бизнеса в Советском Союзе. Одна беда была в том, что он плохо регулировал отношения государства и кооперативов, а вторая — в том, что это послужило примером для крупных предприятий: они тоже хотели таких же как у кооператоров плохо отрегулированных отношений с государством.
И такую возможность дал закон «О государственном предприятии». Этим законом государство фактически само себя вывело из управления государственными предприятиями. Они продолжали называться государственными, но директоров там уже не назначали, а выбирали; взаимоотношения с государством становились столь же неопределёнными, как у кооперативов. Никто не мог толком объяснить, что государственные предприятия должны государству, а что оно — им.
Этот закон, пожалуй, в большей степени содействовал уходу государства из управления экономикой, чем даже приватизация, проведённая позже правительством реформаторов. После введения этого закона предприятия оставались государственными только номинально. Картина была очень пёстрая: в разных местах, на разных предприятиях, в разных главках разных министерств закон «внедряли» по-разному, а государство не контролировало этот процесс. Многие восприняли этот закон как начало беспредела.
Активные деятели распорядительной системы (а среди них были Черномырдин, Сосковец, Большаков, Алекперов и многие другие) блестяще воспользовались возможностями, которые открыли новые законы. Именно в последние два года перестройки, а не после старта радикальной экономической реформы, началось формирование тех хозяйственных структур, которые и сейчас составляют значительную часть крупного бизнеса в России.
Однако наряду с «ветеранами» в легальный бизнес устремились и совсем новые люди, сумевшие во многих случаях сориентироваться в обстановке гораздо быстрее, чем чиновники и хозяйственники из старой элиты. Это поле активно захватили, прежде всего, комсомольские лидеры, создавая «центры НТТМ» — структуры, занимавшиеся организацией научно-технического творчества молодежи. Но были, конечно, и другие варианты. В общем, появились лишние люди, с которыми «прорабы перестройки» не собирались делиться. Из того времени и до сих пор тянутся непрерывные схватки за собственность то в ликёро-водочной, то в кондитерской, то в металлообрабатывающей или другой какой отрасли.
Параллельно с разрушением экономики шёл развал финансовой системы и всей структуры внешней торговли.
В советском государстве была особая финансовая система. В производстве обращались безналичные деньги; их количество определялось межотраслевым балансом, и они погашались взаимозачётами. По сути, в СССР отсутствовал финансовый капитал и ссудный процент; деньги не продавались. А на рынке потребительских товаров обращались обычные рубли; население получало их в виде зарплат, пенсий и прочих выплат. Их количество строго регулировалось в соответствии с массой наличных товаров и услуг, что позволяло поддерживать низкие цены и не допускать инфляции.
Такая система могла действовать только при жёстком запрете на перевод безналичных денег в наличные.
Так вот, закон «О государственном предприятии» разрешил превращение безналичных денег в наличные. Сразу втрое увеличились на этих предприятиях фонды экономического стимулирования (премии, надбавки и т. д.) — из них-то и платили жуликам-кооператорам. В итоге не только были резко сокращены взносы в бюджет, но и на развитие предприятий средств почти не оставлялось.
Но хуже всего, что взлетел до небес ежегодный прирост денежных доходов населения, поскольку безграмотное руководство, исходя, видимо, из тех представлений, что всё едино — и наличные рубли, и безналичные рубли, одновременно запустило печатный денежный станок. Если в 1981–1987 годах прирост денег у населения составлял в среднем 15,7 миллиарда рублей, то в 1988–1990 годах, после разрешения «обналички», размеры прироста поднялись до 66,7 миллиарда, а в 1991 году лишь за первое полугодие денежные доходы выросли на 95 миллиардов рублей. Это был механизм перекачки средств из накопления (инвестиций) в потребление — «проедалось» будущее развитие и будущие рабочие места. «Перестройка» превращалась во всеобщий развал.
Понятно, что такой рост доходов, сопровождаемый сокращением товарных запасов в торговле, вёл к краху потребительского рынка.
Второй особенностью советской финансовой системы была принципиальная неконвертируемость рубля и закрытость рынка через государственную монополию внешней торговли. Сама по себе конвертация — всего лишь способ сравнения экономик, но надо же сравнивать по сопоставимым параметрам. Например, что получится из встречи боксёра с шахматистом? Если свести их на ринге, так, чтобы действовать по правилам боксёра, то он и разделает шахматиста под орех. И скажет: ты слабый, ты никуда не годный. Но если усадить их за шахматную доску (навязать, скажем, Америке рубли в качестве резервной валюты), то боксёр проиграет вчистую.
Такие параметры, как масштаб цен и структура расходов в СССР, были иными, нежели на Западе. Наша экономика была просто другой, чем западная, — она выглядела затратной, милитаризованной, но была страшно выгодной при необходимости мобилизации (что и доказали годы с 1941 по 1945-й), и это было нам при нашем скудном ресурсе очень важно. Что, в конце концов, главнее для государства — чтобы все были в ботинках, но проиграли войну, или наоборот?
Мы не смогли бы содержать две экономики сразу — гражданскую для мирного времени и военную на случай войны. Она была у нас одна, но не такая, как на Западе.
