— А вы, собственно, кто? — Никита делал вид, что говорит уверенно.
— Мы, это, собственно, мы, — ответил штатский, и, напоказ улыбнувшись, добавил: — О, запашок характерный… Чу́дно, чу́дно, папе будет приятно узнать.
И неожиданно смахнул с лица улыбку; без неё лицо как будто стёрлось, стало никаким. Холодноватые бесцветные глаза, резкие скулы, губы ниточкой, кончики загнуты вниз. То ли слесарь высшего разряда, то ли неудачник-инженер, то ли бывший военный, досрочно ушедший на пенсию, то ли постаревший паренёк из подворотни, «эй, закурить не найдётся».
— Вы же умный человек, Никита Вельевич. Вы же сразу поняли, откуда мы. И курсант вам доложил наверняка. Ведь позвонил? А? Позвонил? Ничего, мы не будем сердиться. Ему по должности положено. Ну что, Никита Вельевич, давайте будем представляться.
Оперативник развернул удостоверение. Никита посмотрел внимательно и промолчал.
— Да, мы оттуда. Вы молчите, потому что рады? А сами хотите сказать: милости просим? Я правильно понял ваше молчание, Никита Вельевич?
— Я должен сделать звонок, — колючим голосом ответил Дуганков.
— Ты же ж моя лапонька, американских фильмов насмотрелся. «У вас есть право на звонок адвокату». Но ведь вы, Никита Вельевич, не адвокату позвонить решили, правда? Вы хотите папочку побеспокоить? Не советую. То есть сейчас я просто не позволю вам звонить. Проничев, выдерните вилку телефона из розетки; здесь, надеюсь, как в лучших домах Лондо́на, телефон не просто вделан в стену? Так вот. А потом, когда мы закончим, вам расхочется ему звонить. Наоборот, захочется забиться под кровать, чтобы никто ничего не узнал. Не исключаю, что никто и не узнает. Но увидим. Так мы пройдем, Никита Вельевич?
— Проходите, — отвечал им обезволенный Никита.
— Вот спасибочки, вот ублажили. Понятых мы привели с собой, не возражаете, Никита Вельевич? Этаж у вас последний, на чердаке понятых не бывает, а под вами… сами знаете, кто ваш сосед, для чего заслуженных товарищей тревожить? Я правильно рассуждаю, Никита Вельевич? Вот, кстати, наши понятые, познакомьтесь, Иван Иванович Иванов, Пётр Петрович Петров, прошу любить и жаловать.
Понятые были тоже — стёртые, бесцветные, среднего роста, среднего возраста, средней внешности. Встретишь завтра в магазине — не узнаешь.
— Вольно. Можете пока на кухне покурить, — позволил пижон. — На той из двух, которая понравится. — И, просияв краткосрочной улыбкой, добавил: — Бога-а-ато живете, кучеряво живете, страна уважает родную милицию. Да, Никита Вельевич, согласны? Уважает? Так, — обратился он ко мне. — А это у нас что такое? Вас, товарищ, кто сюда позвал? Никто? Пройдите в комнату.
Я вернулся в гостиную. Компания сидела, вжавшись в стулья. Ну, что там, как? Я пожал плечами.
Старший появился через несколько минут.
— Здравия желаю, товарищи хиппи. Разговаривать вам запрещается, поэтому сидите тихо, достигайте просветления, если что, вопросы задавайте Анатолию Сергеевичу, он тут с вами посидит, я полагаю, вы не против? Не слышу, говорите громче. Хорошо. Проходите, Анатолий Сергеевич, располагайтесь поудобней.
И пропустил вперёд очередного стёртого сотрудника.
10
Среди моих друзей, коллег, учителей не было ни уголовников, ни диссидентов; моё семейство проскочило мимо катастроф и пертурбаций, в лагерь никто не попал; дед со смехом называл свою семью «отряд беспозвоночных». Мне никто не мог рассказывать про обыски, допросы, приговоры; у меня имелись самые смутные представления о том, как это происходит. Но не было распахнутых шкафов, вываленных простыней и картинно разбросанных книжек; не было угроз, намёков на посадку; ничего такого, с чем ассоциировалось слов «обыск».
Для начала долговязые открыли окна и по очереди высунулись вниз. Выдвинули ящики стола, распахнули створки шкафа, но после беглого осмотра всё закрыли. Книжки изучать не стали, о существовании второго ряда — не узнали. Задержались только возле этажерки с видеокассетами. Работали слаженно, быстро. Один крутил в руках кассету, другой записывал её название в общую тетрадку за 14 копеек, после чего кассету ставили на место. Отвернули край ковра — скорее для порядку. Отобрали у нас документы, данные перенесли в тетрадь.
Через полчаса в гостиную вошёл Никита с огромной картонной коробкой, крест-накрест перевязанной бечёвкой. Никита осторожно сел на краешек дивана, поставил коробку на колени и обхватил её обеими руками, как приезжий обнимает свой баул. Он уже не заикался о звонке папахену, вид у него был ошарашенный и жалкий.
— Ну что, присели на дорожку? — добродушно пошутил пижон в роскошных клёшах. — Всё, поднимаемся, идём на выход.
Нас вывели на лестничную клетку. Повторно просмотрели документы, с девушками пошутили, улыбнулись — и почему-то отпустили восвояси. Освободили также парня в чёрных кожаных штанах; старший даже извинился: обознались, товарищ Лобков, папе пламенный привет и наилучшие пожелания. Парень ухмыльнулся; казалось, ничего другого он не ожидал.
Нас, оставшихся, построили в шеренгу и повели по лестнице гуськом; курсант вскочил и вслепую нашарил фуражку. Нацепил, отровнял козырёк — всё это не сводя с Никиты глаз. «Вольно», — с издёвкой скомандовал главный. Нас окружили кольцом и неторопливо, как бы даже неохотно повели — к переходу на другую сторону, а там от Бородинской панорамы — во дворы.
Киевское районное управление КГБ располагалось на первом этаже жилого дома. Нас рассадили по отдельным кабинетам; я оказался в комнате с двумя дешёвыми столами и кургузым сейфом со следами сварки; дешёвая паршивая машинка («Ятрань» по прозвищу «Я дрянь») стояла наготове, в неё был закручен жёлтый лист. То и дело входили какие-то мутные люди, что-то клали на стол, что-то забирали, но допрос никак не начинался. И обвинений мне не предъявляли.
Кабинет, в котором я сидел уже четвёртый час, был сумрачным и затрапезным. Стулья были из прессованной фанеры; на стенах бугрилась невнятная краска, по полу змеилась старая ковровая дорожка. Пахло пережаренной котлетой, кислым супом. Подоконники были забиты горшками, из которых нагло пёрла деревенская герань. Стыдливо, как будто стесняясь соседства, синели фиалки. На стеклянных банках восседали толстозадые луковицы, а под чугунной батареей пряталось блюдце с курчавым овсом; значит, имеются кошки.
Концы не желали сходиться с концами. Предположим, что Никита был под наблюдением. Или кто-то стукнул, что ему вернули запрещённую кассету. Но если эти пришли по наводке, почему они так откровенно халтурили? Почему не потрошили книги, не просматривали документы? И разве можно просто так вломиться к сыну замминистра, даже если папахенсидит на дежурстве? И чем всё это мне грозит? Настоящей уголовкой или строгим выговором? Допустят меня до защиты или теперь неизбежная армия?
И чем дольше я сидел, тем сильнее боялся. Страх был безотчётным и бесформенным; по телу мелко пробегала дрожь. Я пытался повторять Иисусову молитву и «Да воскреснет Бог и расточатся врази его». Но слова прокручивались в голове, как буддийская молитвенная машинка, плавно, приятно, бесцельно.
