— Алексей, вы завтра сможете быть на вокзале? Электропоезд из Владимира, я буду в четвёртом вагоне.
— Зачем на вокзале?! Вы кто?
— Меня просили передать… Это с Небыловского района зво́нят, вы должны быть в курсе, из совхоза.
Я не сразу осознал, какой район, какой совхоз. И от растерянности замолчал.
— Алексей? Скоро минуты закончатся. Это совхоз «Новый мир». Ну, вы поняли?
— Во сколько?
— Без четверти девять.
— Как я вас узнаю?
— Никак не надо меня узнавать, мне показали вас на снимке, я сама вас найду. Просто стойте и ждите.
— На фотографии?! Откуда у вас моя фотография?
— Ну, — смутилась женщина, — это я так сказала. Я вас в общем представляю, мне вас точно описали.
— Да как вам могли меня описать? Кто?
— Отключаю связь, — вторглась в разговор телефонистка.
В назначенное время я стоял на Курском вокзале.
Август семьдесят девятого выдался дождливый, склонный к осени. Было прохладно и чадно; пахло углём, туалетом и смесью спрессованной пыли и хлорки. «Ну, — думал я раздражённо, — сейчас устрою форменный допрос, ты мне всё про фотографию расскажешь». Электричка пришла с опозданием, народ выплёскивался из дверей, как вода, разорвавшая дамбу. Меня вертело, словно щепку в омуте; я тоже невольно пихал пассажиров и едва успевал извиняться. Вдруг почувствовал едва заметное касание. Передо мной стояла молодая женщина, некрасивая, бледная, плоская, с восторженным взглядом. По-монашески одетая — в длинной юбке, растянутой кофте и тёмном платке — она напоминала чёрный силуэт, наклеенный на белую бумагу. Женщина протянула запечатанный конверт. Тут меня случайно зацепили рюкзаком, я пошатнулся, резко оглянулся (куда прёте!), а когда развернулся к посыльной, та уже растворилась в толпе.
Конверт был большой и тяжёлый; это было непохоже на отца Артемия — тот был мастер короткого жанра. Но шрифт на конверте всё тот же, рассыпчатый, мелкий. Шрифт-крохобор. Значит, писал самолично.
Я отыскал скамейку, стал читать, не обращая ни малейшего внимания на проходящих.
Возлюбленный о Господе Алёша!
Я Вам расскажу одну историю? Начнём, как положено в сказке, с зачина.
Жил-был некий Батюшка. Обитал он в маленьком уютном городе. Это ровно тот случай, о котором мы когда-то с Вами говорили: печку надо подтапливать в пять, накануне в девять отходить ко сну, ранним утром слушать малиновый звон… Батюшку любили, уважали, прихожанки в нём души не чаяли… И казалось, так будет всегда, из года в год, из жизни в жизнь, «рука в руке пройдём мы оба, и внуки нас благословят». Но тут явились комиссары в пыльных шлемах, по большей части жители местечек. Прихожане соблазнились, стали куролесить. Батюшка на них наругался, те пожаловались гражданам нетитульной национальности, и за Батюшкой, что называется, пришли.
Тут и начинается завязка некоей истории…
Нет, больше не могу, простите. Эта интонация ужасна. Какая-то пародия на Достоевского. Лучше буду говорить как думаю — и теми словами, какими думаю. Правда, чуть-чуть обобщая и домысливая. Чтобы получилась интересная история. Вы же любите истории, Алёшенька?
Священник, о котором я хочу вам рассказать, был родом из Русских Датчан. По фамилии Петерсен, в миру Сергей Иванович, в постриге — Серафим. Он служил на приходах в Ельце, потом перебрался в Воронеж. В обновленческие времена страдал, на уступки не шёл, трижды был арестован. Но зато, пройдя через тюремную аскезу, начал видеть будущее, как мы с Вами видим настоящее.
Однажды в тонком сне ему представилась картина: он в промёрзшем карцере, вокруг непроницаемая темнота. Карцер узкий, натуральный бетонный колодец, в полу вонючая дыра — её называют параша, Вы знали?
Вдруг по камере распространился тихий свет, воздух стал такой… не умею сказать… благорастворённый, как изредка случается в Крыму, в Коктебеле. Бывали? Густая, удушающая сладость. Запах прелой сливы и свежая морская горечь. Перед ним человек в светящихся одеждах.
«Ты кто?»
«Не спрашивай, не нужно. Следуй за мной».
«Куда же я пойду?»
«На волю».
«Так заперто».
«Для Бога ничего невозможного нет».
Человек берет священника за руку, и к тому возвращаются силы. Проводит его через стену, которая становится как тёплое подтаявшее масло. За стенами узилища — зима. Но они идут через сугробы и не мёрзнут. Колючая проволока расступается перед ними и снова сплетается у них за спиной.
Человек доводит отца Серафима до железнодорожной станции, суёт ему в руки билет, усаживает в поезд дальнего маршрута и машет вслед ему рукой.
После карцера — мягкий вагон. Постукивают колеса, торкается ложечка в стакане с чаем. На купейной двери — зеркало, в коем отец Серафим различает себя самого. Он в приличном костюме, полосатом, двубортном. При галстуке. Воротничок на пуговках, в хорошо проглаженных манжетах — запонки. Пригляделся, а во рту у него — сплошные железные зубы. Ничего не понимая, раскладывает полку и ложится спать…
На этом видение обрывается.
Через месяц он был приговорён. На этот раз его послали в Когалым. Зимой температура минус шестьдесят, летом — гнус, весной — разливы, не пройти, не проехать, а запасы еды на исходе… Вскоре началась великая война. Голод. Цинга. Все зубы выпали, он стал как старик — с младенческими дёснами, с голым беззащитным ртом. И начал готовиться к смерти.
Тем более что в 1942-м в лагерь назначают нового начальника; он лично ненавидит всё поповское, отсталое. Вызывает отца Серафима и с такой рассеянной усмешечкой — видели такую? она у чекистов в ходу — рассказывает, как хоронил свою жену. Он молился Богу, чтобы Тот её ему оставил. А Бог не сделал ничего. И с тех пор он Богу мстит. Даже не позволил пронести гроб с её телом через храм (а другого выхода на кладбище там не было). И приказал передавать через ограду — на вытянутых пальцах.
Представляете сцену? Гроб переходит по кончикам пальцев? У меня мурашки по коже.
И вот, говорит начальник, я жену свою больше жизни любил, а твой Бог у меня её отнял. И ты у меня отсюда своими ногами не выйдешь. Даю тебе слово чекиста.
Слово своё он держал. Никаких поблажек Петерсену. Общие работы. Загибаешься? Мри. Даже уголовников прошибло и они пытались помогать отцу Серафиму. Перевели в истопники, сами таскали дрова — ему уже сил не хватало. Начальник разъярился, приказал вернуть на общие работы. Зиму и весну 1943-го отец Серафим пережил чудом; держался тем, что творил Иисусову молитву, безостановочно и непременно, даже во сне.
И вдруг его будит охранник.
«Заключённый Петерсен, следуйте за мной».
Отец Серафим подчиняется. И читает про себя отходную: он уверен, что ведут на расстрел, а там помолиться над ним будет некому…
