Через час он начал уставать. Всё чаще делал паузы, всё недовольней (и осмысленней) поглядывал в мою сторону. Поставил точку. Сдул с рукописи пепел. И проявил интерес:
— Приветствую, Ляксей Арнольдович. Давно?
— Часов с двенадцати.
— Ёлки, этсамое, моталки. Ну ничего, ничего. Нечасто к нам слетает вдохновенье. Я, знаете ли, осваиваю новый вечный жанр, называется философская исповедь. Художники-шмудожники, писатели-фиксатели, они же вспоминают мелкие подробности. А нам, мыслителям, положено гулять широкой кистью. Доживёте до моих лет, отправитесь на пенсию и тоже засядете, ручаюсь вам! Что, кстати, нового на личном фронте?
— На личном ничего особенного. А на общественном — есть кое-что важное.
— Стоп-стоп-стоп, не спешите, об этом потом. У меня есть новость поважнее… всем новостям новость. Просто закачаешься.
— Но…
— Никаких, этсамое, «но».
Сумалей достал огромный ключ, в полпрыжка пересёк кабинет и встал на колени. Непочтительно выгреб альбомы Дали и Малевича, отпёр встроенный сейф, в котором жили главные сокровища его собрания: «Буквари» Истомина и Полоцкого, пушкинский прижизненный «Онегин», миниатюрный свод Крылова и вёрстка блоковских «Двенадцати» с нервной, но витиеватой правкой автора. Вынул два томика. Маленьких, в одну восьмую. Он держал их осторожно, на весу, словно молодой родитель, которому доверили младенца. Не вставая с полу, пальцем поманил меня к себе. И с ревнивой гордостью сказал:
— Видите? Вы видите?!
— Вижу, — вежливо кивнул я.
— Нет, вы не видите, — надулся Сумалей. — Сюда, сюда смотрите! Да дайте же руку, пощупайте. Этсамое, теперь чувствуете?
В гладкую кожу обложки переплётчик исхитрился вклеить тёмное шершавое сукно. Крохотный квадратик, сантиметров пять на пять. Уродливый, как чёрная заплатка на коричневом костюме.
— Это что за аппликация? — не удержался я. — Пародия на «Чёрный квадрат»?
— Сами вы чёрный квадрат, — буркнул М. М., отобрал двухтомник, спрятал в низкорослый сейф, а ключ убрал в задний карман. — Это кусок от жилетки.
— Чьей?
— Ну что значит чьей? Что значит чьей? Странный, тыкскыть, вопрос. Чья книга, того и заплатка. Это «Мёртвые души», понятно? А ткань — кусок его жилетки! Потрогайте! Чувствуете? К этой ткани прикасался Николай Васильевич! А теперь и я. И вы.
М. М. распирало от счастья; он поманил меня на кухню и за свежим кофе рассказал, как было дело.
У Сумалея имелся приятель, могучий старик Замановский. (Я встречал его на факультете; он поражал породистой дворянской красотой и выражением неколебимой глупости на крупном и свежем лице.) В начале тридцатых годов он стал участником процессии, переносившей останки Гоголя с Донского кладбища на Новодевичье; Замановский красочно описывал в своих воспоминаниях, как совершенно трезвые могильщики вытягивали полусгнивший гроб из ровной ямы, юная музейная сотрудница рыдала, а случайные прохожие снимали шляпы: убивается несчастная вдова… И только об одном он умолчал. Пока могильщики выравнивали яму, открытый гроб остался без присмотра, и комиссия его разворовала. Кто-то взял на память гоголевский палец, кому-то досталась берцовая кость, а Замановский аккуратно срезал край жилетки. Он никому об этом не рассказывал; поделился только с Сумалеем.
Месяц назад Замановский скончался. Сумалей отправился к его вдове, произнёс положенные скорбные слова — и попросил о сущем пустяке. Можно, он возьмёт ненужную вещицу, на память об учителе и друге.
— И вот, — надтреснуто хихикнул Сумалей, — сейчас вы прикасались к Гоголю. Будете внукам рассказывать. А теперь пожалуйте ваш кофе и ступайте в кабинет. У вас же было ко мне дело?
— Было.
Сумалей не перебивал. Не задавал вопросов. Занимался параллельными делами. Перекладывал ручки, как перекладывают столовое серебро, собирал отдельные листочки в стопку, отравнивал её с пристуком. Нумеровал страницы. Цифры обводил в кружочки. Расставлял на полках книги, словно затыкая чёрные пробоины. Я знал эту реакцию — и опасался её. Когда он язвил и насмешничал, это было ещё полбеды; но если он слушал вполуха и занимался посторонними делами, то нужно было ждать сухой истерики. Однако всё закончилось гораздо хуже. Он неожиданно меня приобнял, поцеловал и всхлипнул. Это было так похоже на картину Репина «Царь Иван Грозный обнимает убитого сына», что я с трудом удержался от шутки.
Застеснявшись своего порыва, Учитель отстранился от меня и строго посмотрел в глаза.
— Это всё?
— Всё.
— Точно всё? Вы, Алёша, ничего не упустили?
— Ничего.
— Как же они так? На них, тыкскыть, не похоже. Уж я-то знаю, можете поверить. И декан вам не позвонил?
— Нет, Михаил Миронович, не позвонил.
— То есть не было сигнала? Никакого? Тишь, да гладь, да божья благодать? И почему же вас отпустили? Сам Никита что об этом говорит?
— Мы пока ещё не созвонились.
Я потянулся к телефону.
— Э, нет-нет-нет, стоп-стоп-стоп, — испугался М. М., даже руки у него задрожали. — Вы с глузду съехали, Ляксей Ардалионович… Арнольдович, прошу пардону. Двушка есть у вас? Нету? Секунду.
Он вытащил свой знаменитый портфель — огромный, с проплешинами; пошарил на дне, вынул круглый дамский кошелёчек с золотыми перекрещенными шпу́ньками. Вытряхнул мелочь на ладонь, стал подслеповато разбирать. Боже, а он постарел. Стал похож на высохшего пенсионера, губы с фиолетовым оттенком, в уголках загустела слюна, кожа на шее обвисла.
— У нас тут было! Десять… копейка… держите. Автомат на углу, возле церкви. Не ответит Никита, звоните Максуду… на какую он букву записан… а, на Д, он же у меня по матушке, Джемалов. — Сумалей просмотрел записнушку, нашёл вставной листок с фамилией Максуда, отдал записную книжку мне. — И возвращайтесь как можно скорее! Слышите, не вздумайте тянуть резину, всё мне, этсамое, расскажете. Я беспокоюсь.
Он подхватил в кладовке раскладное кресло, разложил его и сел у двери. Точь-в-точь скептический Вольтер в глубине екатерининской библиотеки.
— Ну, идите, идите. Я жду.
Никита ответил мгновенно, словно дежурил на кухне.
— Это Ноговицын, привет.
— Кто?
— Ноговицын, Алёша. Я вчера…
Дуганков меня перебил.
— Вчера я был на даче. На даче, — повторил он с усилением. — Ты меня не застал.
Шифроваться было бесполезно; те, кому поручена прослушка, знали всё и даже больше. Но пришлось мне поддержать игру в шпионов:
— Точно, только зря проездил. Ты меня забыл предупредить.
— Извини, так вышло, замотался.
— Бывает. Я тут в гостях у общего знакомого… Помнишь, у которого мы встретились?
