— Эх ты. Зонтик не бывает червивым. За это его и люблю, — необидно посмеялась Муся.
И голос у неё сделался сдобный, как у хозяйки, только что испёкшей пироги.
2
Пляж был забит до отказа; в тени на полинялом надувном матраце лежал старик, похожий на патриция, а рядом с ним сидела молодая дамочка и обмахивала от слепней; невдалеке устроились пенсионерки, в сатиновых чёрных трусах и белых застиранных лифчиках. Они распевали хором песни: напрасно, девушки, красивых любите-е-е, непостоянная-а-а у них любо-овь, издалека до-о-олго, течёт река Во-олга, течёт река Во-олга, а мне сим-на-цыть ле-е-ет.
В чёрной воде, как буйки, колебались толстомясые мамаши, ба-ба-се-я-ла-го-рох, под мамаш подныривали дети; страшно выпучив глаза, вдоль берега плыла ничейная собака, скрипели уключины лодок, стрекозы боялись присесть и цеплялись слюдяными крыльями за воздух.
Катя всё делала основательно, с повадками советской опытной хозяйки. Осторожно, чтобы не запутать в волосах цепочку, стягивала через голову сарафан, разглаживала полотенце, растягивалась на нём — вверх плоским золотистым животом. А Муся скинула одежду на ходу (розовый купальник её облегал, как будто она была без всего) и забурилась в горячую воду; мамаши взвизгивали, подаваясь в сторону, мужики отруливали лодку, собака выбралась на берег и, не отряхнувшись, трусовато отбежала в сторону, — а Муся плыла. Через минуту она была уже на другой стороне; не выходя на берег, развернулась и торпедой понеслась за поворот — где залив раздвигался, как надставленные клёши.
Я поболтал в воде ногой, проверил дно, не покрыто ли илом, не склизко ли — и тоже поплыл. Плавал я кролем, неплохо, десять лет занимался в бассейне, на уроках физкультуры получал пятёрки, но куда мне было до Муси. Жалкие потуги, детский уровень. «Вот какая я была, лёд колола и плыла, у меня милёнок был, лёд колол и сзади плыл». Наплававшись и выйдя из воды, я устроился рядом с Катрин (та, прищурив глаза, промурчала: «Приветик»), и солнце начало глазуровать мою спину.
Постепенно я начал задрёмывать: вечером уснул не сразу, утро раннее, в поезде душно, долго ходили по лесу.
У меня было несколько снов, которые снились всю жизнь — и в них ничего не менялось. В одном я медленно планировал на гору, ярко-зелёную, как нарисованный альпийский луг. Опускался в мягкую траву. И сон повторялся. В другом трассирующем сне я всё время видел южный город, где в белых домиках в колониальном стиле — холодные полы из мраморных плит. В третьем путался в гостиницах и должен был переселяться из одной в другую, проходя через подземные бассейны, где гулкие звуки и сумрак… Я плыл сквозь эти сны, как рыба в акватории затопленных судов проплывает мимо кораблей, заглядывает в дыры от иллюминаторов…
Меня обрызгали водой. Я вскинулся — надо мной стояла и смеялась Муся:
— Подвиньтесь, товарищ профессор!
И плюхнулась на полотенце, плотно прижавшись мокрым боком.
3
Вернувшись в дом, мы разошлись по разным комнатам и переоделись. В зеркале на дверце шкафа отражались смуглые тела с опасной белизной; я отвернулся. Распахнули настежь окна; стекла в деревянных рассохшихся рамах дрожали. Выпарили воду из грибов, зажарили и стали пировать на сквозняке; золотое пиво и зелёное холодное вино, фиолетовый густой свекольник с половинкой яйца вкрутую, плавающей кверху жёлтым пузом, огромная грибная сковородка, скользкие вареники с весёлой вишней…
Под конец не то чтобы серьёзно напились, но захмелели. Мы наспех вымыли посуду (мне велели вытирать и расставлять тарелки) и завалились на гигантскую кровать. Костистая Катька легла поперёк, мы с Мусей — валетом; я видел Мусины плотные пятки, отполированные пемзой, и смешные пальцы на ногах, похожие на черепашьи лапки. Ногти были тёмно-красные, как переспелая клубника. На большом пальце сколупнулся кусочек лака, и это было трогательно, беззащитно. Над нами мелочно зудели комары, под потолком гудели мухи. Попадая на липкую ленту, мухи вздёргивали крылышками, замирали, вздёргивали снова, но уже слабее — и, внезапно смирившись с судьбой, приступали к медленному умиранию. Я снова стал проваливаться в сон, точнее переваливаться через край — как переваливаются через край лодки, но вдруг почувствовал, что солнце сбежало с подушки и по лицу скользнула холодная тень.
Я приоткрыл глаза и понял, что будет гроза: за окном распространилась чернота, по железной крыше начал молотить тяжёлый дождь, заливаясь в открытые окна.
— Мамочки светы, что будет! — сонная Катька нырнула в столовую, захлопнула окно и чертыхнулась.
Муся спешно собирала воду тряпкой — с подоконника, с пола. Молнии фехтовали, гром взрывался над головой, пахло мокрой доской, чернозёмом и почему-то гниющими розами.
— Ух! Похоже, застряли мы тут, — Катька сделала вид, что боится грозы. — Есть идея! Давайте слушать музыку и прятаться под одеялом!
Муся как-то чересчур охотно согласилась, а я испугался, что услышу разухабистую «Бони М», «ra-ra-rasputin, Russia’s greatest love machine», Юрия Антонова или Сабрину с цыцками; что они ещё заводят в Плешке? Но услышал шорханье бобин, которое перерастало в бас, гремящий под церковным сводом:
«Ра-азбойника благоразу-у-умнаго-о-о-о…»
Это что ещё такое?
— Кать, откуда плёнка?
— Всё, быстренько под одеяло, нету нас, мы спрятались, — Катька не ответила и накинула всем на головы ситцевое покрывало, сшитое из разноцветных кусочков.
Покрывало было тонкое, сквозь него виднелись сполохи молний. Запахи стали другими; пахло начисто промытой кожей, белым вином, помидором. А грандиозный голос продолжал рокотать; в нём звучал неизбывный восторг, по спине пробегали мурашки. «Благоденственное и мирное житие, здравие же и спасение и во всем благое попечение подаждь, Господи, бо́лгарскому народу…» И лунный перезвон колоколов, переходящий в утренний набат.
Но молитвенный настрой молитвенным настроем, а всё же рядом — Мусина нога, тонкая в щиколотке и опасно округляющаяся выше. И под сарафаном те незагорелые участки, про которые страшно подумать. Как не провести рукой по гладкой коже, как не приподнять подол и не продолжить лёгкое движение, хотя рядом Катька, которая не может не заметить? Раньше всё было так просто, так чётко: женщина и мужчина, желание и ответ. А после той незабываемой вечерни, после принятого раз навсегда решения — всё запуталось непоправимо. Я жил одним, а верил в другое, и полюса расходились всё дальше.
Тут песнопения окончились и зазвучали оперные арии. Что-то там из «Фауста» Гуно, уклончивая партия Кончака… Голос был таким же мощным и прекрасным, от колонок расходились звуковые волны, но мурашки перестали пробегать по коже. Муся осторожно повернулась на спину и подвинулась вверх, перед губами оказалась её коленка, крепкая и круглая, как яблоко. Я положил на коленку ладонь, по-змеиному прополз вперёд и погрузился губами в прохладную ямку. (Как-то Муся с намёком сказала: «В правильный пупок должна умещаться унция масла».) Целовал, слегка прикусывая и лаская языком. Муся не отталкивала, но дышала медленно и тяжело.
