4
Среди писем, прочитанных Мусей, не было ни майских, ни июньских. Они лежали в верхнем ящике стола, и слава Богу.
Как только утвердили стройотрядовские списки, я отослал отцу Артемию шутливую открытку: бла-а-асловите за длинным рублём, ваш плавающий-путешествующий Ноговицын. Прошла неделя, десять дней. Я отправил новое письмо — и снова получил в ответ суровое молчание. Так звучит пустая радиоволна, неприязненно дышит эфир. Посвистывает, пощёлкивает, раздаются лёгочные хрипы.
Двадцать пятого мая пришёл почтальон:
— Товарищ Ноговицын? Телеграммка, распишитесь в получении.
Огорчены зпт надо было сообщить заранее тчк можете понадобиться тчк будьте готовы тчк на связи.
Ни подписи, ни здравствуйте, ни до свидания; мне давали понять, что мной недовольны, я наказан, марш в угол. Я не то чтоб очень огорчился; между нами многократно пробегали искры — и всякий раз гасли; я был уверен, что погаснут они и сейчас. И действительно, за два дня до моего отъезда очередная новомировская порученка — круглое крепкое «о», то ли Вологда, то ли Архангельск — доставила послание оттуда. В этот раз отец Артемий почему-то писал от руки, дешёвым разлохмаченным пером; вся страница в мелких брызгах. На конверт была наклеена большая марка; зачем, если почту привозит посыльный?
Май, 28-е, год 1980-й от Р. Х.
г. Владимир, далее везде
Здравствуйте, Алексей.
Я полагаю, телеграмма Вас задела. Как нас — Вы понимаете, кого это, «нас» — задело принятое Вами решение. Даже не само решение как таковое, всякое бывает, что поделать, а то, что Вы о нём ничего не сказали. Вы же подавали заявление на стройотряд? Не с бухты-барахты поехали? А почему заранее не предупредили? Поймите, Алексей, с какого-то времени Вы перестали принадлежать себе и только себе; Вы должны понимать — почему. Что касается конкретного сюжета, то поверьте: знай мы об этом заранее, постарались бы Вас отговорить. Кое-что намечено на это лето. Вы нужны были здесь.
Ладно, как вышло, так вышло. Возьмите с собою в поездку ту самую запонку. Пусть она Вам напоминает о Батюшке — и о Вашем, уважаемый Алексей Арнольдович, предназначении.
А в оставшиеся — считаные — часы Вам надлежит проделать некую работу. Более чем ответственную. И не то чтобы совсем безопасную, считаю долгом вас предупредить.
А задание будет такое. Прочитайте Батюшкины тезисы. Обдумайте их как следует. И ярко изложите в форме обращения к новоначальным. Мы сей текст распространим как можно шире, чтобы люди поняли — пришла пора. Объём — не больше двух страниц. Но постарайтесь уплотниться до одной странички.
Слова, повторяю, должны прожигать!
С Богом, дерзайте!
Но при этом Вы обязаны — именно обязаны! — соблюсти строжайшую секретность. Все наброски и черновики пошлите мне. Никаких сожгу, порву и прочее. Мы должны убедиться, что никаких следов не осталось. Завтра утром та же девушка, от которой Вы получили этот конверт, будет ждать Вас возле третьего вагона на Владимир. Электричка отбывает в девять тридцать. Если перепутаете платформу, проспите, не знаю, что ещё, — для меня это будет сигналом смертельной тревоги.
Где искать тезисы — я думаю, вы догадаетесь. Там же, где была инструкция.
о. А.
Так вот для чего на конверте такая роскошная марка — за 32 копейки, нестандартная, с изображением аэрофлотовского самолёта. Я отпарил её, изучил через лупу записку. Ничего принципиально свежего и нового; нас ожидают потрясения, предстоит готовиться, искать, объединяться; мы — будущая Армия Преображения. И лишь одно меня тогда кольнуло — фраза «нынешняя власть безбожна, иерархия на службе КГБ, нам предстоит духовное сопротивление». До сих пор отец Артемий мне писал, что не бывает власти не от Бога; что, какая бы власть ни была, мы обречены ей подчиняться. Впрочем, размышлять об этом было некогда; мне предстояла беготня по магазинам, поиск настоящего брезентового рюкзака, стройотрядовской полувоенной формы, покупка консервов в дорогу и много ещё чего. Так что если садиться за текст, то сегодня.
Получилось вроде ничего. Я перепечатал текст на пишущей машинке, замазал многочисленные опечатки, выправил неточные слова. Черновики, как было велено отцом Артемием, собрал в большой конверт и назавтра отвёз на вокзал, по пути за рюкзаком и стройотрядовским костюмом.
И всю дорогу, долгих трое суток, я вёл с отцом Артемием заочный спор. Отовсюду торчали немытые ноги, жёваные простыни и даже одеяла — непонятно, зачем накрываться в такую жару? По коридору, узкому, как траншея, пробегали возбуждённые студенты. Кто за бутылкой, кто за сигаретами, кто за жрачкой, кто целоваться в тамбуре, кто между делом перекинуться в картишки. А я лежал на боковой плацкартной полке — и молча возражал. Что значит — надо было сообщить заранее? Смог известить — известил. Мне надоел монашеский стройбат, шагом марш на КПП, предъяви патрульным увольниловку; я это терпеть не обязан, идите вы на все четыре стороны.
На третий день нас выгрузили в чистом поле. До горизонта — выжженная плоскость, в центре выгоревшего неба — мёртвое серебряное солнце. Мы забрались в раздолбанные грузовики и поехали в свой шиферный посёлок. Нас поднимали на работу до рассвета; днём возвращали отлежаться, переждать нещадную жару; с четырёх до семи возвращали на поле. Думать стало некогда и незачем. Днём — мошка́, унылая работа, головная боль от недосыпа. Вечером — общественный круговорот. Девчонки строгали салат — из огромных недозрелых помидоров, огурцов и молодого чеснока, заливали мутным подсолнечным маслом, запекали картошку в углях, жарили свежепойманных линей и варили в чёрных котелках уху.
В будние дни выпивать запрещалось, бригадир следил за дисциплиной, но по субботам дозволялось скинуться по трояку и послать дежурных в Сасыколи, километрах в трёх от Чапчачей, где находилось больше сельпо. Дежурные притаскивали водку, молдавскую коньячную сивуху «Стругураш» и кислое местное пиво в бидонах; затевалась вечерняя пьянка, на которую заглядывали пэтэушницы из соседнего строительного лагеря, амазонки в яркой боевой раскраске. На старичков аспирантов им было плевать, но к стройотряду прикрепили малолетних алкоголиков — на трудовое перевоспитание; самый старший был десятиклассником. На этих пэтэушницы имели виды; ради них притаскивали двухкассетник и врубали на полную мощность то «Песняров», то бодрую «Машину времени», то белозубого комсорга Лещенко, то задушевного Булата Окуджаву, то беззаботного Кола-Бельды, увезу тебя я в тундру, увезу к седым снегам, то скалолазочку Высоцкого, то досточтимую шизга́ру, всё вперемешку, как на сельской дискотеке; степь неприязненно гасила звуки.
Постепенно все перезнакомились, передружились; парочки прятались в ночь, чёрную, присахаренную звёздами, а я включал маломощный фонарик и, отмахиваясь от комаров, читал скучнейшее «Добротолюбие». Иногда я стряхивал с себя дремоту, заворачивался в марлевую мантию и тоже уходил из лагеря, один, как можно дальше. По дороге я слышал глухую возню и киношные стоны; постепенно стоны затихали, и наступала царственная тишина. Я оглядывался. Лагерь, освещённый яркими прожекторами, напоминал новогоднюю ёлку в гирляндах; между кукольными домиками двигались игрушки, а вокруг зияла чернота.
