— А вы не в курсе? — изумился я. — Вас коллеги ни о чём не предупредили?
— Стало быть, не посчитали нужным.
— Знаете, тогда и я не буду. Потому что… в общем, потому. Позвоните в Киевское районное, Сергееву.
— Нагло, — с одобрением отметил человек.
— А у меня остались варианты?
— Полагаю, что нет.
Человек подсел к столу (Нариманов испуганно дёрнулся) и стал водить карандашом по белому листу бумаги. Дурацкие кружочки, чёрточки, квадраты. И подытожил:
— Хорошо, договорились, поставим этот разговор на паузу. Посмотрим, что мне скажут в Киевском районном. В зависимости от результата мы либо встречаемся завтра… ближе к вечеру, часиков в пять или шесть… ну, либо. Только у меня к вам просьба, — обратился он к Нариманову, и я заметил перхоть, ровным слоем лёгшую на светлый воротник. Перхоть была серая и крупная, словно её нарочно счёсывали.
— Слушаю, — напрягся Нариманов.
— Обеспечьте завтра кабинет получше. Ну, там, чтобы с кондиционером. Знаете, такой — бакинский, на окошко ставят. А то невозможно работать.
3
Я сидел на подоконнике в сортире, наблюдал за возбуждённой абитурой у фонтана — и пытался понять, что случилось с Насоновой. Вспомнил нашу последнюю встречу, странные реакции, смутные оговорки; то ли что-то с ней тогда происходило, то ли я задним числом подставлял искомое в готовую формулу. Зачем она меня предупредила, что перебралась в Голицыно? Просто так, или чтобы я не стал её разыскивать, когда узнаю? И на чём они её поймали, если это правда? И что она действительно сказала этим? И где они её нашли? И чем это нам обоим грозит? И нужно ли срочно бежать к Сумалею, переступать через его запрет? И вообще — что теперь будет?
Неожиданно в сортир вошёл тот самый человек в неаккуратном пиджаке, с тонзурой. Увидев меня, улыбнулся, словно не было мучительного разговора:
— Романтически сидите, Ноговицын. Прямо девушка на выданье, а не философ. Книжки только не хватает.
— Книжки все остались у Насоновой, — беззлобно огрызнулся я и поразился самому себе.
Человек в неаккуратном пиджаке хрюкнул:
— Отлично сказано! Я вам тут не помешаю?
— Чувствуйте себя как дома.
— Покорнейше благодарю.
Он с издёвкой поклонился, вытянулся в струнку перед зеркалом, помассировал подглазья, проверил, не застряла ли еда в зубах, достал из портфеля расчёску, длинную, с тонкими зубчиками, и выправил косой пробор. Снял пиджак, отряхнул воротник и пожаловался:
— Просто даже не знаю, что делать. Летит и летит. Всё перепробовал, крапивными отварами, желтками, ребята привезли шампунь из-за границы. Бесполезно. Беда.
Посмотрел расчёску на просвет, сделал контрольный продув и зачем-то назвал настоящее имя:
— А зовут меня Денис Петрович.
— Очень приятно.
Денис Петрович, продолжая изучать своё отражение в зеркале, возразил:
— Это навряд ли. Хотя… Что там у вас случилось с киевскими? Не хотите поделиться?
— Прям так и сказать?
— Прям так и скажите.
— Денис Петрович, а зачем я буду на себя стучать? Вы же не сказали мне, откуда информация про книги.
— Ладно, сам займусь. Тогда до завтра.
— До завтра.
Я возвратился в деканат. Баба Оля, шевеля губами и водя по рукописи пальцем, тюкала по клавишам указательным пальцем. По-ста-но-вили…
— Ольга Семёновна, можно вопрос?
Баба Оля отчеркнула ногтем строчку, отключила «Оптиму» и сочувственно взглянула на меня. Куда девалась вся её неизрасходованная желчь? Тоном воспитательницы произнесла:
— Ты, Ноговицын, c кем там связался, чего натворил? Почему оттуда приезжают?
— Это я как раз хотел спросить… А Михаил Мироныча на эту встречу вызывали?
— Вызывали.
— А он что?
— Ваш Сумалей в своём репертуаре. Трубку снял, но молчит. Я говорю: алло, алло — не отвечает. Ну, я на всякий случай всё продиктовала, перезвонила через час, а никого. То трубку не берёт, то потом ту-ту ту-ту. Вы же его знаете. Опытный лис. Может, на дачу уехал, может что. Думаю, теперь до сентября: он же в отпуске, имеет право.
— А что стряслось-то? Вы не в курсе?
— Понятия не имею. Но телега не к нам поступила, напрямую спустили оттуда, — сболтнула баба Оля и шлёпнула себя по губам: — Молчи, молчи, молчи.
Но, включив свою машинку, полушёпотом добавила:
— Узнаю что про завтра — позвоню.
— А можно я сам наберу?
— Что, за маму боишься?
— Ей сегодня поплохело.
— Прости меня, Алёша, — неожиданно смутилась баба Оля. — Я же не нарочно. Павел Федосеич наорал… я на маме-то твоей и отыгралась. Ладно, в десять утра позвони. Я уже буду знать.
4
Я всё-таки решил заехать к Сумалею; запреты запретами, а предупредить его необходимо. Но дверь была заперта, а звонок не сработал. Я постучал, прислушался: ни звука. Неужели и вправду на даче? Дачка у него недалеко, за домиком присматривает местный сторож, зимой протапливает, в августе косит траву. Но Сумалей и дача — вещи несовместные; там до ближайшей продуктовой лавки — больше часа; на велике он ездить не умеет — кто его будет кормить? Если же он не на даче, то где?
Дома я как мог утешил маму, застелил прохладную, божественно шершавую простынку, свернулся на ней калачиком, сам себе бормоча:
— Господи, мамочка моя… только не звоните, умоляю, двадцать минут, полчаса…
И мгновенно уснул.
Проснулся через час, от барабанной дроби круглого будильника. Настроение было хорошее, ясное: сон располовинивает время, утренний ужас сдвигается в прошлое, кажется, всё это было давно и неправда, даже появляется азарт: завтра мы их обыграем! Только странно, что будильник зазвонил. Это значит — заходила мама. Ну конечно. Собраны раскиданные вещи, рубашка, штаны и носки оказались на стуле, потная майка исчезла, её услужливо сменила чистая, заботливо проглаженная утюгом. На краешке стола короткая записка:
«Лёша, тебе звонил М. М. Сумалей. Он просил тебя подъехать к “Дому книги” на Калининском проспекте, в пять пятнадцать. Целую, тефтельки в бульоне, бульон в холодильнике. Буду поздно, папа попросил заехать».
Мама, мама. Ты учила, что обманывать нехорошо. Папа не просит заехать. Никого и никогда. Папа человек самопоглощённый, он допускает до себя, но не идёт навстречу. Значит, сама напросилась — Арнольд, сыночек, армия и всё такое.
5
«Дом книги» был насквозь просвечен солнцем и напоминал поцарапанный стеклянный куб. Солнечные зайчики слепили. Было ярко, безжизненно, душно; кассирша детского отдела засыпа́ла, как домашняя раскормленная кошка, вздрагивала, принимала строгий вид, задрёмывала снова. Покупателей было немного; несколько бесцветных мужичков бродили вдоль прилавков и лениво перелистывали книжки. По громкой связи тихим голосом занудно повторяли объявление: «Уважаемые покупатели. Приглашаем вас на встречу с популярным автором…» Только в самом далёком углу, возле коричневой стойки, змеилась усталая очередь. Старики с клеёнчатыми сумками-повозками предлагали книги букинистам; приёмщица, сдвинув на нос очки, быстро взглядывала на обложки и произносила строго, как диагноз: берём — не берём — на комиссию.
