— Проходите, не стесняйтесь.
Отец Илья был в домашней линялой рубашке, клетчатой, с коротким рукавом, и в неопрятных летних брюках с большими пузырями на коленях; меня поразили драные сандалии и неровно стриженные ногти на толстых волосатых пальцах ног. Это не вязалось с образом священника, пророчески гремящего с амвона или хотя бы отдыхающего в доме причта. Да, затрапезного, да, с яичным желтком на губах, но уставшего не от жары и бытовых проблем, а от напряжённой долгой литургии. Снова, как холодная ладонь за шиворот, поползла предательская мысль: может, зря я сюда заявился?
Собака вежливо прокашлялась: км-хм-гм. И широко зевнула. Я огляделся: тесный коридор, две комнаты, санузел совмещённый, кухня крохотная. Изнутри квартиры дверь была обуглена, а край стены и потолок — в несмываемой каменной копоти; так вот откуда в коридоре этот жирный запах…
— Да, мы немножко погорели год назад, — смущённо пояснил отец Илья, — ну это ничего, не страшно, слава Богу, вовремя заметили.
— Ага, не страшно, не тебе ж чинить, — высунулась в коридор немолодая низенькая женщина с грубым болезненно-нервным лицом. — Для этого у нас имеется обслуга.
— Нюся, доченька, починим, — стыдливо отвечал священник. — Пойдёмте в залу.
— Починим, — проворчала Нюся, — уже год живём как на вокзале. Хоть бы попросил кого-нибудь из прихожан. А то — бутылочку не привезёте, благословите, Батюшка, программку, а как по-настоящему надо помочь, так сразу выясняется, что некому.
— Починим, деточка, починим, — увещевая сердитую дочь, повторил отец Илья.
— Да-да. Кто починит, а кто ничего не заметит, ах, куда оно всё подевалось, надо же, какая благодать, господь саваоф, творяй чудеса.
Дочь ногой толкнула дверь, ведущую в санузел, резко повернула кран; вода ударила в пустое ведро.
Отец Илья стыдливо съёжился и поспешил нырнуть в гостиную, которую он по-южному назвал залой. За нами, бодро цокая когтями, направилась дворняга. Я нагнулся и попробовал её погладить, та неуклюже огрызнулась, робко вильнула хвостом и спряталась в комнату неласковой поповны.
— Ну её, — сказал отец Илья, — дурацкая она собака, сама не знает, чего хочет.
— Нечего было брать, — прокомментировала Нюся, наматывая старое кухонное полотенце на деревянную швабру. — Взял бы терьера, с медалью, или бобика от Муравьёвых, был бы другой коленкор.
В гостиной на кресле-качалке сидела старуха с мутными глазами и непонятно чему улыбалась.
— Это мамочка, — нежно представил отец Илья и пригладил старухе волосы. — Мамочка, как ты?
Старуха не ответила, но подняла невесомые руки, нащупала ладонь отца Ильи и молча прижала к щеке.
— Мамочка давно уже не видит и не говорит, зато она всё слышит, да, мамуся? Ничего, мамуся, отдыхай. — Он усилил голос, как подкручивают звук у радиоприёмника. — Ко мне пришли, мы побеседуем на кухне. Ну отпусти, отпусти, я недолго.
Старуха послушно опустила руки и стала медленно качаться взад-вперёд, как отдыхающая в приморском санатории пенсионерка. Давно не мытое окно было настежь открыто; за ним шелестела берёза и бликовали стёкла соседнего дома.
Дворняга пересилила свой страх и возвратилась; глаза она скосила, так что выступили синеватые белки́, да и в целом вид она имела покаянный и растерянный.
— А-а-а, — наставительно сказал отец Илья, — будешь знать, как пустобрёхать. Гавкать умеет каждый дурак, а ты попробуй выражаться содержательно. Ладно, полежи, проветрись.
Собака послушно легла возле кресла-качалки и раскинула задние лапы, как цыплёнок табака на сковородке. Было видно, что она пытается не бить хвостом, но совладать с собой не могла; хвост напрягался и вздрагивал.
— Проходите на кухню, я пока надену униформу.
— А можно я воды попью?
— Что за вопрос. Вода у нас пока что есть. Там над раковиной гостевая кружка, не ошибётесь.
И вправду, ошибиться было невозможно: в шкафике на полосатом полотенце стояли тонкостенные, с нежно-синим узором, невесть откуда взявшиеся в этом жалком доме мейсенские чашки; рядом с ни- ми беззаконно притулилась кружка. Походная, с обколотой ручкой. Я налил её до краёв, выпил в два глотка. Налил ещё. И взмок, словно меня окатили из шланга. Схватил валявшийся на табуретке зачитанный «Советский спорт» — футбольная таблица высшей лиги была почиркана химическим карандашом, какие-то нолики, крестики, пометы, восклицательные знаки — и стал обмахиваться, как бабка на скамейке.
В углу иконостас — с огромной храмовой иконой посредине, непомерной для пятиметровой кухни: одутловатый коричневый лик Вседержителя с отрешённым задумчивым взглядом. Рядом — пророк Илия и целитель Пантелеимон с серебряной ложкой в изысканных пальцах. Тёмная Казанская, светлая Владимирская, золотистая Нечаянная Радость. В общем, обычный набор. Лишь на одной иконе, неприлично новой, проступали неожиданные лики — убиенный русский царь с растерянным лицом, великие княжны, испуганный наследник. Перед образом царской семьи, на кружевной салфетке, пожелтевшей, как лежалый сахар, стояла высохшая крепкая просфора. На нижней полке калачиком свернулась новенькая епитрахиль. Расшита она была неаккуратно, из ткани вылезали золотые усики. И мерцала тихим светом синяя лампада, как звёздное небо над морем.
На противоположной стене была повешена большая самоструганая полка; на ней громоздился угольный утюг, с сердитой головой писателя Толстого на месте крышки. Я представил, как откидывается голова Толстого, из нутра вырывается дым, олицетворяющий мучения ересиарха, и тихо рассмеялся. Вот бы Сумалею показать; рядом с пушкинской чернильницей смотрелось бы неплохо.
В остальном всё было тесно и убого; самодельный стол из ДСП, пластиковая серая панель, годами не белённый потолок; в стены въелся скользкий запах тёмного хозяйственного мыла. Вот уж кто настоящий нищеброд, с особенным сочувствием подумал я. И почему-то пожалел не батюшку, а собственную маму. Пашет, пашет всю свою раздробленную жизнь, и такой ничтожный результат…
Отец Илья вошёл в потёртом выцветшем подряснике, с тяжёлым бронзовым крестом на внушительной цепи. Как военные, переодевшись в форму, из разъевшихся кургузых мужичков превращаются в суровых офицеров, так он из тощего неряшливого полудеда преобразился в аскетичного красавца. Даже голые пальцы в потёртых сандалиях заставляли вспомнить о святом Франциске. Он вытянулся в струнку перед алтарём, высоко воздел промытые душистым мылом руки — медленно, как дирижёр на репетиции. Начинаем с четвёртого такта, поехали.
Перекрестился широко, торжественно, словно задавая ритм оркестру, и начал:
— Боже, милостив буди мне грешному…
Голос его постепенно густел, в нём стали появляться просверки, как седина в смоляной бороде. Тот, кто выбежал тогда из алтаря и упёрся подбородком в крест, разумеется, не мог носить разношенных сандалий и неровно обкусывать ногти щипцами, заискивать перед суровой дочерью, тем более — униженно просить бутылочку грузинского, пять звёздочек, синяя этикетка, пробка-бескозырка. Но это был именно он. Тот же отрешённый вид, та же непреклонная решимость.
