— Да приидет царствие — Твоё, да будет воля — Твоя…
Завершив затяжную молитву, отец Илья присел за столик, узловатым пальцем указал на табуретку. Опустил глаза. Слушаю, что там случилось. Он не перебивал, не поторапливал, не помогал вопросами. Даже не кивал. Нюся строго прокричала: «Я ушла». Отец Илья не среагировал; он все так же сидел, не открывая глаз; мне почудилось, что собеседник дремлет. Я нарочно запнулся, но тот приободрил:
— Продолжайте.
Договорив, я посмотрел на старые часы с кукушкой (крыло зацепилось за дверцу, кукушка застряла, однако часы продолжали работать). Мне казалось, что прошло не меньше часа, однако мне хватило двадцати минут. Я успел рассказать обо всём, только ничего не сообщил о Мусе. Хватит с меня бесполезных советов, люби, не люби, живи, не живи; обойдёмся как-нибудь без посторонних. В воскресенье я схожу к отцу Георгию, словом и делом, и блудным помышлением, и, ничего не уточняя, смою перед Богом смертный грех. А потом повторю его снова.
Отец Илья открыл осоловелые глаза, посмотрел со скрытым недоверием, переспросил:
— Это всё? Больше нет ничего на душе? Вы не спешите отвечать, взвесьте.
— Я думаю, что это всё.
— Точно всё? Вы уверены? Ладно. Тогда помолимся, узнаем Божью волю.
Отец Илья зажёг большую самодельную свечу из воска, рифлёную, как вафельная трубочка. Широко перекрестился, снова сел — и растворился. Осторожно тикали часы. Плавилась и щёлкала свеча. Оса стучала головой в стекло. Я заметил, что под батареей развалилась дымчатая кошка; кошка равнодушно лизала лапу, свёрнутую в кулачок. А отца Ильи как будто не было; он «потонул в тумане, исчез в его струе, став крестиком на ткани и меткой на белье».
Я попробовал зажмуриться и повторить знакомые слова, как повторяют упражнения на турнике. Господи, милостив буди мне грешному… Взбранной воеводе победительная… И по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое… Но после того, что случилось вчера, я словно разучился говорить готовыми словами. Молитвы проворачивались, как старый ключ в замке, не отпирая двери. Ну что же это такое, Господи. Ну почему Ты мне не хочешь отвечать?
— Вы уверены, что больше нечего сказать? Есть что-то на уме? Подумайте, — внезапно вынырнул из забытья священник.
Я ухватился за уклончивую формулу.
— На уме — ничего.
— Хорошо, — подытожил отец Илья. — Тогда Господь вам подскажет, что делать.
Не такого ответа я ждал. Не за такой банальностью тащился на окраину. Тоже мне домашний духовидец.
— То есть я приду сегодня в кабинет начальства, и дело как-нибудь само уладится?
— Надеюсь, что да, — подозрительно легко согласился священник. — Вы просто Ему не мешайте.
Из гостиной донеслось какое-то тревожное кряхтение; отец Илья насторожился, попросил прощения — и вышел. Там он начал грохотать, бегать из гостиной в ванную и обратно, стучать железной крышкой бельевого бака, снова чем-то скрипеть…
Стало страшно жаль потраченного времени. И ещё ведь обратно тащиться в такую жару.
Отец Илья вернулся, суетливый и расстроенный, пахло от него солоновато-кислым, детским; он долго, как хирург, намыливал над раковиной руки, скрёб ногтями кожу, смывал и снова мылил:
— Простите меня, маме как-то резко похудшело, все запасы марли извели… Недолго ей уже осталось. Вот мамы наши… растят нас, растят, вырастят, а тут непроницаемая старость. — Он вздохнул, махнул рукой. — Ладно, это разговоры в пользу бедных. Всё, проехали. Итак, о чём мы с вами?
— О сегодняшнем вечернем разговоре.
— Да, так вот. Господь вам подскажет, что делать, но при двух непременных условиях. Первое условие — вы для себя решите, что для вас в этой жизни главное и на что вы готовы пойти. Осталось несколько часов, я верно понимаю? Подумайте как следует.
— Да как же я решу? Если я не смог решить за несколько лет? — полуобиделся-полуизумился я.
— Так вот и решите, — твёрдо возразил отец Илья. — А ещё — запомните простую вещь: в этой жизни Бог на первом месте. Не прозрения, не тайны, не профессия, не родственники, не друзья, не деньги, а Бог. Если Он у вас на первом месте, то и остальное — будет на своём.
Ну-у, разочарованно подумал я, здравствуйте, пожалуйста. Приехали. Снова советы бывалого. Спасибо, батюшка, усвоили урок духовной арифметики. Дважды два четыре, пятью пять двадцать пять.
Я предпринял самую последнюю попытку — и по- другому сформулировал вопрос:
— А кто тогда такой отец Артемий?
— Не знаю, — с небесной улыбкой ответил Илья. — Не знаю и знать не хочу. По-моему, есть вещи поважнее. Например, почему началась ваша переписка.
— И почему же она началась? — Я старался избежать ехидства, но не вышло.
— А потому, что вам она была нужна. Вы о ней мечтали — вы её и получили. — Отец Илья заговорил решительно, почти жестоко: — Вы хотели, чтобы вам разгадывали тайны. Как, знаете, пасьянс раскладывают. Хотели? Вот Господь вам и послал ответчиков.
— То есть это были жулики?
— Да почему обязательно жулики? Это были те, кого вы сами попросили.
— Но откуда они знают про меня? Заранее? Про то, что будет? Они мне столько открывали…
— А что они такого вам открыли? — резко усмехнулся отец Илья. — Что машина вас не переедет? Или что вы церковь чудом не спалили? Тоже мне, нашли преступника. Это же не церковь, это склад. Сгорит — и сгорит. Невелика потеря.
— Ну ничего себе. А как же священное место? — во мне заговорил ученик (пускай и бывший) Сумалея; не для того я слушал курс про философские аспекты урбанизма, чтобы презирать церковную архитектуру.
— Как вы сказали? — усмехнулся он. — Священное место? А что это значит? Капище, что ли? У христиан где служат, там и церковь. Бывшая церковь — стоячий мертвец, мертвецов мы хороним.
— Радикально. Но хотя бы отец Серафим настоящий?
— Понятия не имею. А почему это вас волнует?
— Ну как это — почему? Мне же важно, с кем я разговаривал — с живым человеком или с фикцией?
— Ты с ним не разговаривал. Ты разговаривал сам с собой, — отец Илья внезапно перешёл на «ты».
— И старца Игнатия не было?
— Полагаю, что был.
— А что он мне сказал?
— То, что ты готов был услышать.
Я не для того настаивал на этой встрече, чтобы получить типичные советские отписки: ваше обращение рассмотрено, благодарим за проявленный вами интерес, сообщаем, что письмо перенаправлено по адресу… Поэтому я раздражался всё сильнее.
— А что я был готов услышать?
— Ну я же сказал: без понятия. С тобой же говорили, не со мной. Прокрути разговор в голове, попроси открыть тебе смысл, если будет нужно — Бог откроет. Просто Богу — не шепчут, Богу кричат.
