— Так я разве не кричал?
— Получается, что не кричал.
— Ещё как кричал!
— Значит, не о том кричал. О чём кричал — о том тебе и прошептали. Впрочем, сам решай. Тебе виднее.
4
Дав понять, что разговор окончен, отец Илья решительно надел епитрахиль и стал затягивать завязочки на поручах, как хозяйка начинает собирать посуду, намекая засидевшимся гостям, что время позднее, пора бы и честь знать.
— Напоследок должен вам задать один вопрос. Во время исповеди происходит примирение — Творца с Его творением. Господь вас простит. А вы прощаете Бога за то, что он допустил неприятности? И, возможно, в будущем ещё попустит, посерьёзней. Вы — Его — прощаете?
Я ошарашенно ответил:
— Да, прощаю.
— Тогда и аз, свидетель недостойный, властию мне данной прощаю тебе, чадо, все твои грехи, вольные и невольные, яже делом или помышлением, разумием или неразумием… Целуйте Евангелие. Теперь крест. Благословляю вас принять решение самостоятельно и нести ответственность за это!
5
Возле двери отец Илья засмущался, стал кхекать, тяжело вздыхать. Приманил собачку, потрепал её за шкирку. Но почему-то дверь не отпирал. Я вспомнил, что не передал ему коньяк, густо покраснел и протянул бутылочку, стараясь не глядеть в глаза. Так неопытный водитель в первый раз протягивает трёшку старому гаишнику.
— Ага, ага, — обрадовался батюшка. — Большое человеческое спасибо. Я, знаете, слегка простужен, мне сегодня нужно полечиться. Кажется, я это уже говорил, простите старика. Ну, не смею больше вас задерживать, а если что — звоните.
Дверь закрылась, ключ провернулся в замке, но вдруг провернулся повторно. Высунулся отец Илья.
— Алексей! Если что-то забыли мне сказать, не забудьте на ближайшей исповеди! И отдельное спасибо за бутылочку.
6
На электричку я, конечно, опоздал. Пришёл на станцию, а на пустой платформе — ни одной живой души. Над раскалившимся покрытием дрожал горячий воздух, асфальт покрылся рытвинами, как фурункулами, недовольные голуби у мусорного бака тюкали клювами, как курочки в детской игре. Ко-ко-ко, ко-ко ко-ко, не ходите далеко. Я изучил расписание, вздрогнул. Ну такого же не может быть. Свежей краской были замазаны пять электричек подряд, следующая через два часа.
— Как это понимать? — спросил я у кассирши.
— А нечего тут понимать, — она огрызнулась. — Перерыв, ремонтные работы.
— Но по расписанию, на стенде…
— Тю, — не дала она договорить. — Вспомнила бабушка, как была девушкой.
Я отправился на ближайшую автобусную остановку, поспрашивал местных бабок — оказалось, что добраться до конечной станции метро не так-то просто, нужно будет пересесть на Третьей Силикатной, оттуда до промзоны, от промзоны пятнадцать минут… Так я к пяти не успею. И вдруг, как в чудесном видении, вдалеке появилось такси. «Волга» медленно ехала по разбитой бетонке, игриво качая боками; я обрадовался зелёному огоньку и чёрным шашечкам, как мальчик новогоднему подарку, стал махать руками: сюда, сюда! На такси я успею не то что к пяти, на такси я успею заехать на «Сокол». Нет, ну что за чудеса! Нечаянная радость! Чтобы днём на рабочей окраине вдруг обнаружилась свободная машина…
Бабки, говорившие наперебой, ах, деточка, да ты садись на пятый, потом с шестого перейдёшь на третий, сразу же меня возненавидели и замолчали — ишь ты, барин какой, на такси, пять рублей, а попробовал бы с нашей пенсии…
— Не курите? — спросил меня толстый водитель и вытянул зубами сигарету из дукатской пачки. — А я курю. Я, знаете, оригинал. «Яву» явскую не уважаю. А дукатскую «Приму» — люблю. Настоящая махорка, горлодёр. И вообще я мужчина принципиальный, если что не по мне — обязательно правды добьюсь. А вы?
— А я беспринципный, — буркнул я.
— Это вы зря, — затянулся водитель и выбросил спичку в окно. — Едем-то куда?
— На «Сокол». Знаете бобровский дом?
— На «Со-о-окол»? — радостно переспросил водитель и выразительно взглянул на счётчик. — Мне везёт. А за политикой как, следите?
— Не особо.
— И это напрасно. Ну, хотя бы анекдоты любите?
— Люблю, — пришлось ответить, чтобы отвязаться.
— Ну во-от. Помните, как в этом анекдоте?
И понеслось — про Брежнева и Пельше, про сиськимасиськи и женитьбу чукчи на француженке, про Чапаева и грязные носки, про мыло банное «По ленинским местам». Рассказав очередную байку, водитель первым хохотал и спрашивал: ну как, смешно? Я машинально буркал «да, конечно», пытаясь параллельно думать: мне же было велено решить вопрос о главном; безуспешно.
Наконец, устав от анекдотов, водитель перешёл к серьёзным темам и понизив голос, доверительно спросил:
— А говорят, что у Брежнева жена — еврейка. Никогда не слышали об этом?
— Нет, не слышал. А какая разница?
— Что значит: какая разница? Какие вы странные вещи говорите… Нет, ну что за музыку передают. Говно сплошное. По радио просто нечего слушать. Ваще.
— Да, тут про Высоцкого не скажут.
— Уважаете Высоцкого?
— Уважаю.
— И я. Настоящий мужик. Особенно эта мне нравится: скала-ла-зачка моя — гуттаперчивая…
— Тоже еврей, между прочим, — злорадно засмеялся я.
— Не надо так шутить, — обиделся водитель.
— Я не шучу. А вы знаете, что он умер?
— Высоцкий умер? — водитель отпустил руль, машина вильнула. — Когда?!
— Вчера.
— По вражескому радио сказали? Не, ну ё-моё, ну ёжкин кот, ну что это такое. Горбатишься с утра до вечера, а главного-то и не знаешь. Точно говорю, они его убили. На-вер-ня-ка.
— Кто же эти они?
— Они — это они. Сами должны понимать.
7
К счастью, Муся оказалась дома. Но встретила меня насторожённо и почти испуганно:
— Проходи в столовую, я сейчас.
За столом, покрытым бежевой парадной скатертью, сидел незнакомый подросток лет пятнадцати, неряшливо постриженный под ноль, в серой линялой рубашке навыпуск и грубых рабоче-крестьянских штанах. Перед ним на фарфоровой белой тарелке лежал кусок дефицитного торта «Птичье молоко», в резной хрустальной вазочке разноцветной горкой высились конфеты «Белочка», «Трюфель» и «Мишка на Севере». Почему-то несколько конфет лежали отдельно, на краю стола. Мальчик дожёвывал торт и держал наготове заранее развёрнутую «Белочку». Увидев меня, он мигом запихнул конфету в рот, промычал: жастуте, — и торопливо запил молоком. Над губой образовались белые усики. На стакане остались шоколадные следы.
