— Имеются новости, — сказала она. — Прошу всех садиться.
Я вернулся на место. Евгения Максимовна продолжила; теперь она обращалась лично ко мне, как бы игнорируя собравшихся.
— Во-первых, та беседа с вами, в Киевском районном, не имела и не будет иметь продолжения. С этим я вас поздравляю. Но есть и во-вторых. Всё обстоит гораздо хуже, чем мы могли предполагать. Гораздо. — И она отхаркнула в платок мокроту.
Меня прошибло по́том — несмотря на рыкающий кондиционер. Только не поддаться панике. Только не утратить главную опору — внутреннее тихое спокойствие. Не сорваться ни в наглость, ни в страх.
— Я весь внимание, Евгения Максимовна. Я слушаю.
— А куда вы денетесь. Конечно, слушаете. Вы так говорите, Ноговицын, будто у вас есть выбор. — Евгения Максимовна порылась в густо-синей сумке, вынула пачку «Кента», ловко выщелкнула сигарету. — Итак — и заранее предупреждаю, что это ещё полбеды. Денис Петрович встретился сегодня с Насоновой Анной Игоревной. И переговорил с ней. Так, Денис Петрович?
— Так, так, — злорадно и весело кивнул тот.
— И каков результат? Доложите.
Денис Петрович отодвинулся от Евгении Максимовны, чтобы дым его не задевал.
— Насонова решила проявить гражданскую сознательность. Нам передан перечень книг, которые вы получали от неё и приносили ей. Ответственная девушка. — Денис Петрович взял глумливый тон: — Представляете, она записывала всё: автора, название, выходные данные, дату получения и передачи. Формуляры составляла. Как в библиотеке. Всем бы брать с неё пример… Вот из вас, Алексей Арнольдович, библиотекарь не получится. А жаль. Хорошая должность, не пыльная. Лучше — только на кухне. Но кухня, боюсь, вам не светит, кухня — исключительно по блату. — Он явно издевался надо мной и подначивал Евгению Максимовну; видимо, она пыталась возражать, и его это взбесило.
Кровь застучала в висках; я приказал себе, как дрессировщик молодому зверю: тубо.
— Ровным счётом ничего не понял. Какие книжки, почему вы решили, что это мои? Может, сняли отпечатки пальцев?
Денис Петрович положил на стол бумаги, как в конце игры выкладывают козыри.
— Нет, отпечатки мы пока не проверяли. Но в некоторые книги были вложены листочки. А на листочках имелись разнообразные заметочки. И Анна Игоревна все эти заметочки не просто сохранила, но систематизировала и расписала.
— И что с того?
— Заметочки-то — ва-а-аши, — кокетливо пропел Денис Петрович, как дети тянут гласные в дразнилках, и лицо у него стало вредное-вредное.
— Определили на глазок? Или экспертизу провели?
— Зачем же, просто посмотрели ваше заявление в аспирантуру, тут никакая экспертиза не нужна. Пока не нужна. А когда дойдёт до главного, конечно. Вызовем почерковедов — вы не беспокойтесь, всё сделаем в лучшем виде. И спешить нам вроде некуда, вот закончится Олимпиада — и приступим…
Он вынул из зелёной папки двойной разлинованный лист: судимости, награды, пребывание на оккупированной территории… И квадратный листок с торопливой заметкой: «Розанов о революции. Россия слиняла в три дня. Ср. у Солженицына в Марте». (Дурак ты, Ноговицын, и телёнок; как же можно было оставлять следы…) Показал мне, скривился в издевательской ухмылке, спрятал.
И тогда я перешёл в атаку.
— И правильно, Денис Петрович, поддерживаю вас обеими руками. Оставим экспертизу на потом. Но Евгения Максимовна сказала — «это полбеды». А что же настоящая беда?
Я случайно взглянул на декана и заметил, что Ананкин грызёт свои большие ногти — как любитель косточек из супа выгрызает мякоть из-под жилки, смачно, азартно.
— А ещё, — просияв саблезубой улыбкой, почти любовно ответил Денис Петрович, — а ещё был передан конверт… а в том конверте, вы не можете представить…
Он снова потянулся к папке.
— Твою же ж мать! — внезапно вскинулась Евгения Максимовна и загасила недокуренную сигарету. — Твою же ж мать. Так. Вот что. Вышли все из кабинета. Как в том кино — господа, все в сад! Мне надо кое-что ему сказать.
— Но… — вскинул брови Денис Петрович.
— У нас с ним отдельная тема. Вы понимаете, о чём я? Отдельная. — Денис Петрович как-то по- новому посмотрел на меня, Нариманов стал алее вымпела, у Иваницкого округлились глаза, Ананкин перестал терзать свои ногти и потемнел лицом. — Марш в коридор, я всех позову, когда надо будет.
Декан, тяжело поднимаясь со стула, смерил меня презрительным взглядом, как предателя. Так вот оно что… Ты, стало быть, якшался с этими… понятно.
10
— Я, конечно, дико извиняюсь. Но скажите, Ноговицын, откровенно: вы мудак? — Евгения Максимовна промяла сигаретку, откинула серебряную крышку зажигалки «Zippo».
Я от души рассмеялся; мне сразу полегчало.
— Что вы, Евгения Максимовна, я умный. Вы даже себе представить не можете какой.
Зажигалка выбросила пламя; кончик сигареты вспыхнул огненной пчёлкой.
— Судя по сегодняшнему поведению, не очень. И по тому, что я сейчас скажу, — тем более. Курнуть не хочешь? Правильно, не надо. — Она затянулась. — Ты, блядь, родственничек хренов, извини за матерное слово, что творишь? Сам по уши в говне, я тут извиваюсь и верчусь, как уж на сковородке, а ты воззвания решил писать?
— Евгения Максимовна, — я растерялся. — Послушайте, Евгения Максимовна. Какие воззвания?
— А вот, пилять, какие.
Она открыла папку, принесённую Денисом Петровичем. Резко, почти грубо выдернула из неё конверт и словно выпотрошила его. Зло, не скрывая ненависти. Но прежде чем она подвинула ко мне бумаги — словно бы размазывая их по столу, — я окончательно понял, в чём дело. Как-то мгновенно, в дуновение времени, выстроилась полная картина: что, к чему, от кого и откуда; я словно бы увидел паука, распространяющего убийственную паутину, и себя, запутавшегося в ней. И захотел стать маленьким, беспомощным, ни за что не отвечающим. Мама, мама, прикрой. Я не хочу ничего видеть, ничего знать, забери меня отсюда, я буду тебя слушаться. Тетрадные листы в косую линейку с рассыпчатой мелкой машинописью — это тоже в голове не умещается, но это ладно, с ними можно позже разобраться. Но содержимое конверта… Это были те черновики, которые я переслал отцу Артемию перед отъездом в стройотряд.
«Мы должны убедиться, что никаких следов не осталось».
— Не желаешь ознакомиться? — с презрительным сочувствием спросила Евгения Максимовна.
Я, теряя внутреннее равновесие, отказался.
— Это у вас тоже от Насоновой?
— От неё. От кого же ещё. Одного я, пилять, не понимаю. Хотя на самом деле многого: с какого бодуна ты это накатал? Это же пурга и бред? Или хотя бы рукопись не сжёг. Помнишь у Бориса Леонидыча? Ты же любишь Пастернака? Я заметила. «Не надо заводить архива, над рукописями трястись»? Ой, как точно сказано, не надо… А вот чего отдельно не пойму — какого лешего она тебя сдала? Всего как есть, с потрохами. Записочки твои-то ладно, фуй бы с ними. Ну, дура, ну, обосралась от страху. А ты идиот, оставляешь следы. И ладно картотека вашего книгообмена. Но это-то — зачем? Мы же об этом ничего не знали? Зачем она тебя сдала, скажи ты мне на милость?
