— Это вы меня спрашиваете? — уныло отбрыкнулся я. — Ничего я ей не отдавал! Ни конвертов, ни воззваний. Ничего! Заметки на листочках — да, сглупил. Было дело. Но вот это вот — не знаю. И про донос тоже слышу впервые.
— Совсем интересно. Дело пахнет керосином, тебе грозит пятёрочка — не двушечка даже! Пятёра! — а ты ей ничего не отдавал.
— Не отдавал.
— Тогда откуда у неё?
— Не знаю. То есть знал бы, всё равно бы не сказал, но в данном случае — правда, не знаю.
Евгения Максимовна задумалась. Глаза у неё мелко бегали, губы кривились; она была похожа на кассира из сберкассы, который пересчитывает мелочь. До чего-то она досчиталась, тряхнула головой, вернулась к разговору.
— История поганая. Я тут припомнила, что были сводки по провинции. В прошлом, кажется, году и позапрошлом. В Риге, если я правильно помню, в Воронеже, в Свердловске и где-то в Сибири. То ли в Томске, то ли в Новосибе. Поступают анонимные сигналы на студентов, а те никого не выдают… Вы секту, что ли, основали?
— Нет.
— А что тогда творится? Ты мне можешь объяснить? Мне лично? Не для Комитета?
— Я не знаю.
— Почему-то верю тебе, хотя не должна бы. Но если не знаешь, тогда рассуждай. У вас есть общие знакомые? С этой, как её, Насоновой?
— Конечно.
— Кто?
— А это важно?
— Не, ну ёлы-палы, что такое. Как я тебя отмажу, если ты не хочешь говорить?
— А вы отмажете?
— От Насоновой и книжек — как два пальца об асфальт. А от призывов к тайным обществам… посмотрим. Нет, ну всё-таки. Откуда у неё? — Она опять задумалась. — А кста-ати. Кста-а-ати. Ну-ка, посмотри на анонимку. Может, тут какая-то зацепка? Тебе машинка ни о чём не говорит? Довольно странная машинка, прямо скажем. Редкая. Перепаянный шрифт, из трофейных.
И подвинула ко мне листы тем же плоским упорным движением — распластывая их ладонью по столу. Перевернула верхний, предъявила. Блошиная машинопись, прыгучий шрифт…
— Кто бы это был? Какие версии?
Я сумел непринуждённо улыбнуться:
— Нет, Евгения Максимовна, не представляю, кто бы это мог быть.
— Ноговицын, ты же не умеешь врать… Вижу по глазам, что узнал. Хорошо. Ответь мне про другое. Ты парень умный и почти нормальный, ты такого выдумать не мог. Это тебя попросили. Кто?
— Не могу сказать. Честное слово, не могу.
— На допросах всё расскажешь. Лучше мне. Сейчас. А я подумаю, что делать.
— Я же сказал — не могу.
— Блять. Блять. Блять. Что я отвечу Егорычу? Он же спросит — почему не помогла. А как тебе, идиоту, поможешь? Ты же, блин, идейный. Идейный, да? Ты, что ли, этот, адвентист? Свидетель Иеговы?
— Нет, я не адвентист. Я православный.
— Ну, бляха-муха, времена. Я так грешным делом думала, что православный — значит дрессированный, домашний. А тут… Ох, Ноговицын. Хрен с ним, с этим потом разберёмся. Слушай меня, Шарапов, сюда. И запоминай. — Она стала диктовать мне чуть не по слогам, словно я писал за ней диктант. — Ты сейчас при всех признаешь, что у Сумалея был кружок. Не религиозный, согласились. Но домашний. Мы запротоколируем. Перечислишь Дуганкова, Насонову и кого там наши повязали, на Кутузовском. Им ничего не сделают, поверь мне. Вы занимались чем-нибудь полуподпольным, неопасным. Например, Сумалей обучал вас политической риторике. Поэтому ты сохранял черновики. Это была учебная работа. Херня, конечно, полная… но хоть что-то. Ты отдал Насоновой, чтобы она…
— Спасибо вам большое… но не надо.
— Почему это не надо?
— Во-первых, Сумалей с Насоновой не связан, он вряд ли помнит о её существовании, какой там может быть кружок. А главное, я не хочу стучать на Сумалея. Не хочу — и не буду.
— Нет, ты всё-таки мудак. Ты что, надеешься его прикрыть? Не выйдет, поздно. Во-первых, он тебя склонил к фальсификации.
— К чему, пардон, склонил?
— К фальсификации. Ты же подделал цитату? Подделал.
Евгения Максимовна смотрела на меня как стервозная кошка, заметившая сыр в руках хозяйки; зрачки у неё сузились, а глаза — расширились.
— А это вы откуда знаете?
— Отсюда, — она почти нежно похлопала по тетрадным листам и повторила злорадно: — Отсюда, отсюда.
Что я мог на это возразить? Примерно полгода назад Сумалей вручил мне свежевышедшую монографию с цитатой из поддельного письма Плеханова: «Подробнее см. небезынтересное иссл. Ноговицына А. А. (Op. cit 115)». Раскаявшись, я тут же написал отцу Артемию; он утешил: хватит убиваться, большевиков фальсифицировать не грех, считайте, что это экспроприация экспроприированного.
Евгения Максимовна продолжила:
— Во-вторых, докладываю по секрету: в сентябре Сумалея уходят на пенсию. Ректор в курсе, Сумалею скоро сообщат. То да сё, торжественные речи, электросамовар под Палех, что там ещё ветеранам труда полагается. Историю с кружком придержим, дадим ему союзного пенсионера, с голоду на пенсии не сдохнет. Цветы, всё такое. Потом немного потаскаем, нервы попортим, но отпустим. Так что вали на него — хоть какая-то польза с паршивой овцы. Ты же многого не знаешь, Ноговицын, а я рассказать не могу. Просто — поверь. Не тот он человек, чтоб ради него отчисляться. Не тот, — повторила она, напирая.
Я ответил ей твёрдо:
— Евгения Максимовна, я всё обдумал. Я это делаю не ради Сумалея, я ради себя.
— Боишься, что потом охомутаем? Я с вас смеюсь. Просто подпишешь бумажку, я сама заполню карточку, лично отвезу на площадь и сама же отправлю в балласт. Есть такая картотека, для таких, как ты. Как бы сделали первый шаг, но пропали. Куратора тебе назначим поприличней, я сама поговорю с Базарбаевым, слышал такого?
— Откуда-то слышал, — я с унынием вспомнил трамвайный билет Сумалея.
— Он понятливый мужик, не злой, постоянно с диссидентами работает. Из балласта тебя не достанут, пойми ты. А прикрыться будет можно. Даже на защиту выведем.
— Бумажку о чём?
— Нет, ну мать моя женщина. Непонятливый какой. Думаешь, Пал Федосеич зря волком посмотрел? Он же у нас чистоплюй. Революцией мобилизованный и призванный, кровное, хуёванное, завоёванное. В общем, большевик-затейник. Нас на дух не переносит, а насчёт тебя решил, что всё. Ноговицын скурвился, пошёл стучать.
— Тогда тем более, Евгения Максимовна, — ответил я и ощутил немыслимое облегчение; то решение, которое я должен был принять, идя на эту встречу, пришло ко мне само. — Я вам не сумею объяснить. Просто, если хотите помочь, не мешайте.
И спокойно, внятно, словно долго к этому готовился, изложил Евгении Максимовне свой план, словно бы соткавшийся из воздуха. Я признаю, что подделал документ, но не стану переваливать вину на Сумалея. Каюсь, посыпаю голову пеплом. И сегодня же подам на отчисление. После выходных пойду в военкомат.
