— Муся, поднимайся, завтракать пойдём!
Она приоткрыла один глаз, скорчила недовольную рожицу и, ещё раз потянувшись, пропела:
— Не вставай, не утро, не доброе, воскресенье бывает так редко!
— Будем считать, что сегодня суббота.
— А она ещё реже!
— Тогда прикрой срамные части тела.
— Что это в них срамного? Ноговицын! Ты чего? Сиськи, что ли, никогда не видел? — она откинула простыню.
— Муся, что ты со мной делаешь, — сказал я и безвольно пересел на кровать.
— Нет-нет-нет, — решительно ответила она. — Я по утрам не люблю, и зубы ещё не почистила, во рту ночные кошки, и вообще, мне надо пописать! Ой, Ноговицын, мы с тобой испачкали простыню. Куда у вас бросают грязное бельё?
Не стесняясь своей наготы, Муся отправилась в ванную. Прокричала через всю квартиру:
— А какое полотенце?
— Свежее возьми, в шкафу. — Я ответил тихо, чтобы не тревожить маму, которая забаррикадировалась в спальне.
— Не слышу!
— В шкафу! — пришлось усилить голос.
— Лучше ты принеси.
Вернувшись к комнату, она велела отвернуться (зачем, если только что была голой?) и оделась. Застелила постель, попросила принести сырую тряпку и протёрла стулья и стол.
— Какая ты хозяйственная.
— Ничего я не хозяйственная. Не дождёшься! Ненавижу эти швабры-мабры.
— А зачем же тогда…
— А затем, что надо жить по-человечески. Мамочка тебя избаловала, а со мной всё будет по-другому. Ты, Ноговицын, морально готовься. Будешь ходить в магазин за продуктами, я своими золотыми ручками картошку отбирать не стану. И в готовке будешь помогать. И в стирке. Зато я обожаю гладить мужские рубашки, мне нравится запах, он такой горячий, чистый… Всегда будешь как с картинки.
«В Кабуле. Или Когалыме. А в Москве — если оттуда вернусь», — подумал я, а вслух сказал:
— Но это же несправедливо?
— Несправедливо — что?
— То, что я буду и работать. И бегать в магаз. А ты бездельничать и мной помыкать.
— И насчёт работы — тоже всё изменится. Окончится Олимпиада, и устроюсь.
— К папичке?
— К Евгении Максимовне. Шучу. Я же не ты, у меня профессия нормальная, бухгалтера́ везде нужны. А это что тут у тебя?
Я не успел её остановить — и она отворила алтарь. Вежливо сместила занавесочку, долго изучала и, ничего не говоря, закрыла дверцу.
Тогда я подошёл и, тоже молча, положил в карман янтарную запонку. Пока ещё не понимая, для чего.
3
Потом мы семейно позавтракали. Я приготовил омлет, нежный, воздушный, как делает мама. В правильном омлете белого и жёлтого должно быть поровну! Заварил густого чаю (две ложки на чайник плюс ложка на чашку — я выучил Мусины правила), она отрезала тоненькую дольку от целлюлитного абхазского лимона.
— Может, выдавить хочешь?
— Нет, — ответила она серьёзно, даже строго, — я теперь его выдавливать не стану. Пока у нас не будет лишних денег, надо экономить. Я уже учусь.
Она заставила меня помыть посуду и (это было подчёркнуто особо) вытереть насухо, а ножи и вилки разложить на полотенце.
4
Из дому мы вышли полдевятого; я успел услышать, как спускают воду в туалете. Бедная мама. Терпела. Ждала. И стеснялась.
На «Кунцевской» было пустынно; помимо нас в вагоне ехала бабуся с круглым упитанным внуком, который обгрызал по кругу булочку с повидлом; внук доверчиво взглянул на Мусю и предложил ей:
— Хочешь повидло слизать?
Мы пересели на «Киевской»; от станции «Марксистская», поразившей меня своей лабораторной чистотой, доехали до остановки «Шоссе Энтузиастов»; эту станцию построили недавно, полугода ещё не прошло — здесь не выветрился запах мокрого цемента и некрасивого прессованного мрамора; пузатые приземистые своды стояли на низких опорах, как гигантские декоративные слоны.
Долматов ждал нас возле поворота на Балашиху.
Голубая старая «четвёрка», мигая аварийкой, стояла возле овощного; худощавый рыжий парень (широкие плечи, самоуверенный пацанский взгляд) сидел на дефицитном ящике из-под бананов и курил. Сигарету он держал щепотью. «Ну, Мусенька, и вкусы у тебя, — неприязненно подумал я. — Один кавалер другого хуже». И сам себе ответил за неё: «А как же ты, Ноговицын? Ты ведь тоже в её вкусе?»
Долматов выщелкнул недокуренную сигарету, она торпедой улетела на дорогу. Небрежно сунул мне руку: «привет»; исполнив неприятный долг, сосредоточился на Мусе. И понятно стало, что им движет, почему он так легко ломает планы и соглашается везти нас к чёрту на кулички. Потому что он смотрел на Мусю, как наказанный ребёнок на пирожное. Обещали? Отобрали? Обманули? Может, всё-таки передумаете? Вернёте?
— Ну что, поехали? Мусьён, ты будешь штурмани́ть.
— То есть мне садиться впереди?
— А то.
5
«Мой адрес, — выпевал весёлый комсомольский голос, — мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз». И о чём они там говорят, на переднем сиденье? Разобрать сквозь песню было невозможно. А песня состояла из набора слов что-то вроде: «Волнуеца сееердце, сердце волнуеееца, в далёкий торо-пи-цца путь…»
— А помнишь того физкультурника?
«Слышишь, время гудит — БАМ! На просторах крутых — БАМ! Это колокол наших сердец молодых!»
— И как, ты счастлива?..
Сухая ревность стучала в виски.
Москва осталась позади. Просвистели дачные посёлки, где пропалывают сорняки, проверяют колченогие теплицы, постоянно кричат друг на друга и полощут детишек в корытцах. И начались однообразные пейзажи — с пыльными берёзками, присевшим на корточки ельником и отяжелевшими пшеничными полями. Как же не хватало этого в степи; как же будет не хватать в Афганистане. А сейчас — невыносимая тоска; одно и то же, одно и то же. Белые стволы с неаккуратными заплатками. Жёлто-зелёные ели. Ровные поля.
— Муськ, а чего мы там забыли?
— Надо кое-что проверить.
«Барабан был плох, барабанщик — бог».
— А если поподробнее?
— Неважно.
«Письма нежны-е — очень мне — нужны — я их выучу — на-и-зу-сть».
— Ах ты, японский городовой, кто же так тормозит.
«Мир не прост, совсем не прост, нельзя в нём скрыться от бурь и от гроз».
— Значит, не скажешь?
— Не скажу.
— Узнаю друга Мусю.
— А то.
