В Нидерландах Фридрих Генрих, поначалу заурядный командующий, но ставший кумиром голландцев, превзошел самого себя. 19 августа 1629 года он взял Везель, крепость на границе Германии, откуда он мог контролировать переправу через Рейн, а менее чем через месяц захватил город Хертогенбос на границе Брабанта. Во Фландрии же поражения, следовавшие одно за другим, деморализовали армию и население, подорвав доселе популярный среди фламандцев режим эрцгерцогини
[642]. Голландские корабли сновали в малых морях и не пропускали транспортные суда с желанным серебром во фламандские порты. В 1628 году голландский адмирал Пит Хейн у Кубы захватил целую флотилию с товарами и серебром обшей стоимостью одиннадцать с половиной миллионов голландских флоринов — акционеры Голландской Вест-Индской компании в 1629 году получили пятидесятипроцентные дивиденды от денег, предназначавшихся для испанской армии во Фландрии.
Недовольство не получивших содержание испанских солдат переросло в мятеж. Они бросали в лицо офицерам в Бреде листы бумаги с надписями: «Деньги! Деньги! Деньги! Мы не будем воевать без денег!» В лесу под Херсталлом они собирали хворост и продавали его бюргерам. В Льеже офицеры с трудом удержали солдат от разграбления города. В Санфлите из-за дезертирства в трех ротах осталось менее шестидесяти человек. Прославленная дисциплина испанской пехоты упала ниже некуда, и это было неудивительно: войска изголодались и ходили в обносках. Зимой прямо на посту замерзли двое часовых — на них было одно тряпье. Эрцгерцогиня пыталась поправить бедственное положение: сначала заложила свои драгоценности, а потом увеличила поборы с населения; мера вынужденная, непопулярная, и от нее скоро пришлось отказаться
[643]. В такой чрезвычайной ситуации помощь могла прийти только от Фердинанда. Испанское правительство попросило его обвинить голландцев в том, что они нарушили мир своими действиями в Везеле, и натравить на них германских князей.
Это давление испанцев на Фердинанда имело для него два негативных последствия. Во-первых, к главной заботе — уговорить князей избрать его сына римским королем — добавилась еще одна: заставить их пойти войной на голландцев. Во-вторых, теперь ему надо было избавляться от Валленштейна раньше, чем он предполагал. Конечно, и балтийский план, и реституция церковных земель интересовали Валленштейна до тех пор, пока он мог использовать их в реализации проекта создания германо-славянской империи по Эльбе, охватывающей и северное побережье, и земли на востоке и западе. Он хотел усмирить Бранденбург и Саксонию, сделать из Польши и Трансильвании вассальных союзников, а Данию и Швецию поставить на колени. Если у него и были какие-то виды на будущее своей империи, то она должна была воевать с турками. Валленштейн, рожденный в Восточной Европе и в первых битвах сражавшийся с турками, и считал Турцию своим главным врагом
[644].
Для него важно было сохранять в первую очередь покой и порядок в Северной Германии. Генерал был убежден в том, что его войска способны заставить замолчать оппозицию, но сидевший в нем политик и экономист противился насаждению «Эдикта о реституции». Воюя с королем Дании, Валленштейн добился политического повиновения северных провинций. Зачем же теперь провоцировать на новые конфликты протестантские державы Европы и остаточные очаги сопротивления на севере, разжигая бессмысленную религиозную рознь? Говорят, будто после битвы при Луттере он заявил, что больше не возвратит церкви ни одного аббатства до тех пор, пока она не найдет для них более подходящих людей
[645]. После обнародования «Эдикта о реституции» в Вене были крайне недовольны тем, что, оккупируя земли, он не помогал священникам и монахам, которых присылали осваивать новые владения
[646].
Странно, но Валленштейну недоставало ни политического, ни обыкновенного человеческого понимания намерений испанского правительства. Испанцы могли бы извинить его за отказ заниматься их балтийским планом, но никогда не простили бы ему присвоение проекта и исключение Мадрида из его реализации. Где-то еще в самом начале он как-то советовал императору отвергнуть помощь Испании и полностью отдать ему на откуп и строительство, и управление флотом на Балтике
[647]. В результате флот так и не появился, а Штральзунд дал Валленштейну достойный отпор.
Валленштейн позорно просчитался: не принимая всерьез балтийские порты, он в 1629 году столкнулся с неожиданной и немалой угрозой. Неуступчивость Штральзунда и его альянс с королем Швеции поставили польского короля в тяжелейшее положение. Теперь Густав Адольф, имея Штральзунд и получив от Бранденбурга Пиллау, мог нанести Польше такой удар, который Сигизмунд III вряд ли бы выдержал
[648]. Польский сторожевой пес был посажен на цепь, и ничто не могло помешать королю Швеции вторгнуться в Германию. Многие из Ганзейских городов, не пожелавших принять Валленштейна, с радостью приветствовали бы Густава Адольфа, и он мог бы с полным основанием объявить себя хозяином Балтики и протянуть руку помощи задавленным протестантам Германии.
Весь 1629 год вызревала эта новая для Валленштейна угроза. В феврале шведский король встретился с датским монархом. Побитый Кристиан (добивавшийся в то время мира
[649]) теперь, может быть, согласится на подчиненную роль в альянсе с королем Швеции. Но Густав Адольф немного опоздал со своим предложением. Еще год назад Кристиан IV питал надежды на то, что сумеет восстановить свое доброе имя. После поражения при Вольгасте он уже так не думал.
Напрасно Густав Адольф рассказывал ему истории о гипотетическом флоте Валленштейна и уговаривал сообща выступить против генерала. Датский король лишь пожимал плечами: германские князья им не помогут; в его бедной стране, наполовину захваченной врагом, нет ни одного лишнего гроша. Густав Адольф излучал оптимизм: Швеция воюет уже тридцать лет и не собирается останавливаться. У него самого в плече засела пуля, и он готов получить еще три, если на это будет Божья воля. И с этими словами он предложил королю Дании пощупать шрам. Кристиан не двинулся с места. Когда же шведский король начал читать лекцию о долге протестантов защищать свою веру, старший по возрасту и еще не остывший после поражения датский государь не выдержал и воскликнул: «Ваше величество, какое вам дело до Германии?!» Густав Адольф на какой-то момент оторопел и, в гневе прокричав: «Что за вопрос!» — продолжил свои рассуждения, обрушившись на врагов, оскверняющих протестантские церкви. Дрожа от волнения, он склонился к датскому королю и, поднеся кулак к его носу, говорил сердито: «Знайте, ваше величество. Если кто-то, император или король, князь, республика или даже тысячи дьяволов посмеют сделать то же самое с нами, мы зададим им такого перцу, что они и костей не соберут!» Все это представление никак не подействовало на Кристиана Датского. Он, конечно, мог ответить: жаль, мол, что шведский король не был столь же категоричен пять лет назад, — однако он промолчал
[650].
