Разумеется, современный французский либерал и уж тем более консерватор не видит дореволюционную историю Франции в одних лишь черных красках, он ценит красоту фресок и витражей средневековых соборов, великолепие Лувра и Версаля. Революционные страсти давно схлынули, и он не будет морализировать по тому поводу, что, пока аристократия сорила деньгами во дворцах, в хижинах от голода умирали бедняки, хотя это подлинная правда. Он даже искренне вздохнет о жертвах и жестокостях революции и, может, поиронизирует над наивностью якобинцев, веривших, что после революции наступит Царство Свободы и Разума, в котором все социально-политические и экономические проблемы сами собой решатся. Но не более, потому что он понимает, что таковы законы истории. Нигде и никогда общество не переходило от средневекового типа организации к современному без политических жестокостей и идеологических утопий. И моральные принципы он не станет подменять глупым, хоть и эффектным морализаторством. Он понимает, что абсурдно и антиисторично вычеркивать революцию, забывать ее победы, выпячивать ее грехи и вздыхать по «Франции, которую потеряли». Он любит Родину такой, какой она досталось ему от отцов и дедов, и ради невыполнимого желания второй раз войти в Гераклитову реку Истории не станет разрушать реальное настоящее на потеху и к вящей выгоде врагов Родины.
7 ноября в России, как и 14 июля во Франции, – это праздник отсчета качественно нового, современного этапа истории страны. Действительно, с революции Октября 1917-го перестала существовать старая Россия – с царями Освободителями и царями Палкиными, с дворянами, проматывающими крестьянским потом заработанное в Ниццах и Баден-Баденах, с университетами, практически закрытыми для простолюдинов и инородцев, с унизительным именованием нерусских подданных «инородцами», с указом о «кухаркиных детях», с протестом Священного Синода против строительства в Москве метро в начале XX в., так как, по мнению тогдашних членов Синода, «под землей может быть только ад».
Империя эта ушла в небытие. И не благодаря воле большевиков, которые, кстати, были одной из самых малочисленных партий до революции и в Февральском перевороте, покончившем с монархией, фактически участия не принимали. И даже не благодаря усилиям антимонархистов-либералов, английской и французской разведок и пресловутых «зловредных масонов». Просто государство старого типа сгнило до основания, полностью утеряло свою легитимность в глазах народа, перестало отвечать вызовам нового времени, что показали неудачи и русско-японской и русско-германской войн и массовое предательство монархии всеми слоями населения – от генералитета до солдат. Иначе не объяснить, почему трехсотлетняя монархия Романовых, по выражению философа Василия Розанова, «слиняла за три дня». Старая Россия была обречена, и она рухнула при полнейшем равнодушии ее подданных.
И после революционных катаклизмов пришла новая Россия, модернистская, современная. Нужно осознать, что суть революции не только в том, что она была социалистической, а в том, что для нас, представителей российской цивилизации, с Октября 17-го началась современность, новый этап развития нашей цивилизации, в котором мы до сих пор живем и будем жить еще немало столетий. Не с реформ Петра Великого начался отсчет современности в России, как представляется многим: реформы Петра затронули лишь верхний, тонкий слой населения России, большая же часть – крестьянство – жила обломками старины (хотя преемственность Петра и большевиков приметил еще поэтический гений Волошина, вспомним знаменитые слова Волошина из его поэмы «Россия», что «Петр был большевик на троне», а его «дворянство было первым РКП», и сходство тут не только в целях – сделать Россию передовой державой, не уступающей Западу, но и в жесточайших методах, которыми эти цели достигались).
Именно с Октября 1917 открылась у нас эпоха широкого машинного производства и крупной индустрии, общедоступных школ и университетов, всеобщего господства научного мировоззрения и т. д. и т. п. Конечно, наша социалистическая модернизация была иной, нежели западная, и, с моей точки зрения, ее достоинство как раз и было в том, что она не переняла чужеродные для нас ценности индивидуализма, конкуренции, рыночного тоталитаризма. В этом она была не только модернистской, но и консервативной революцией, и в этом, кстати, ее позитивное отличие и от петровской, подчеркнуто прозападной и русофобской предмодернизации. Но все же это была пусть специфичная, но модернизация, столь необходимая в условиях, когда Запад, готовый нас поглотить, как и все остальные неевропейские цивилизации – от Австралии до Южной Америки и от Африки до Азии, – давно уже модернизировался.
Оставаясь сторонником левопатриотической идеи, я тем не менее заявляю, что утверждение о периоде российской истории, начавшимся в Октябре 1917 г. и закончившегося в 1991 г., когда идеология коммунизма перестала быть господствующей и официальной, столь же абсурдно, сколь заявление о том, что с крахом якобинской идеологии Франция перестала быть постреволюционной и вернулась к старому порядку. Возвращение в Россию царей невозможно, современность продолжается, и все попытки разрушить формы советского жизнеустройства приводят к разрушению современности, к архаизации, к опусканию общества в доиндустриальное состояние.
Как уже говорилось, Октябрьская революция породила не только реальный социализм, но и модернизацию, культурную революцию, индустриализацию, она была не только социалистической, но и модернистской, демократической. Поэтому она не может хотя бы частично не приветствоваться настоящим демократом. Не может не импонировать демократу по убеждениям то, что большевики отменили официальные сословные перегородки в России и предоставили выходцам из третьего сословия – детям крестьян и рабочих – те же права, что и всем остальным. Демократу по убеждениям не может не нравиться, что революция разрешила полноценное высшее образование для женщин, чего они были лишены в Российской Империи, открыла им путь в самые разные профессии. Демократ по убеждениям не может не приветствовать то, что, наконец, большевистская революция отменила официально существовавшее в Империи неравноправие между православными русскими и неправославными инородцами, уничтожила позорную черту оседлости, предоставила всем равные права. Разумеется, демократ не может принять все результаты революции, он отрицательно отнесется к запрету частной собственности и к тотально плановой экономике, к идеологической цензуре и к однопартийной системе, но это все же не помешает ему признать Октябрьскую революцию великой и демократической, подобно западным революциям открывшей путь от средневекового к современному обществу.
Любой настоящий патриот-консерватор также не может не признать, что Октябрьская революция была не только социалистической и модернистской, но и национальной. Вопреки самой интернационалистской и антигосударственной идеологии большевиков, революция, разрушив старую империю, создала еще более мощную сверхдержаву, пошедшую своим собственным путем развития и, таким образом, освободившуюся от рабства у западного капитала и от экспансии западной культуры и западной религии. Любой настоящий патриот, памятуя о том, что в годы гражданской войны Антанта откровенно претендовала на российские земли, а президент США Вильсон готовил тысячи протестантских миссионеров для постбольшевистской России, осознает, что победа большевиков была единственным спасением для России как для самостоятельного государства, для русского национального дела и даже для русского православия. Монархия была тогда абсолютно непопулярна, и большевикам противостояли западники самых разных мастей – от либералов до умеренных социал-демократов, ориентированные на Антанту. Победи они – и уже в 1921 г. «русское пространство» распалось бы на множество карликовых «самостийных» государств, находящихся в поле влияния Запада, российская промышленность рухнула бы и Россия превратилась бы в дешевый рынок сбыта, улицы российских городов наполнились бы западными миссионерами – баптистами и католиками, отечественная культура погибла бы под лавой западного масскульта, ученые выехали бы за рубеж.
