Не оценившие русского гостеприимства французы, тем не менее, заявились к хозяевам уже на следующий день:
«Однако ж не попавшие в наш дом с вечера раздосадованные французы, утром 3-го числа пришло их трое. Мы заперлись, да и думали, что так от них отделаемся; не тут-то было! Они стали ломиться в двери, и, найдя потом в сенях топор, начали рубить двери. Старшие от страха все попрятались: кто в темный чуланчик, кто за печь, кто под печь, а меня одного оставили и приказали мне отпереть врагам двери, утешая меня, что они мне ничего не сделают. До сих пор в доме было молчание, как будто никого из живого существа в нем нет; принявши поручение отпереть двери, которые продолжали снаружи рубить и яростно браниться, я подал им свой детский голос и просил их обождать. Французы, конечно, русской речи не могли понять, но догадались, что им отопрут, перестали ломать двери. Я наскоро обрезал веревки, которыми двери были притянуты, и, найдя в шкафе белый хлеб, снял два крючка… в распахнувшиеся двери с бешеным азартом вбежал передовой из них с топором на плече, готовясь поразить свою жертву, но, увидя кроткого мальчика, подающего ему, с покорным поклоном, хлеб, – он спустил с плеча топор и, посмотревши на меня испытательно, улыбнулся и принял от меня хлеб; в то же время вошли двое его товарищей, с которыми первый, переговорив, дал мне знак, чтоб я шел вперед – в комнаты. Они молча все осмотрели и, к общему удивлению, ничего не взявши, ушли мирно и даже не заглянули в стоявшие сундуки с добром. Явным чудом милосердия Божия я уцелел!»
Москвичи собирались и на улицах, чтобы радушно встретить войско англичан-спасителей, «которое послано нашему царю на подмогу от заграничной родни». Как странно слышать слова про заграничную родню, ведь сам Наполеон, сватавшийся еще до войны к сестрам русского царя, имел все шансы войти в семью Александра I. И что интересно – когда перед одной такой толпой, что стояла на Смоленском рынке, появились наконец-то мнимые англичане в медвежьих шапках, то народ стал снимать перед ними головные уборы и подносить хлеб-соль. Понимал ли Наполеон, за кого принимают его солдат в эти первые минуты вступления в Москву?
[110]
Французы хозяйничают в Первопрестольной
Один из первых приказов, отданных войскам, касался переименования московских улиц. Как же без этого оккупантам! Углем (через несколько часов его будет в Москве в избытке) офицеры начертили на углах домов новые названия улиц и площадей. Появились площади Сбора, Парада, Смотра, Гвардии.
Улицам решили дать имена рот и батальонов. Пройдет всего несколько дней – и от занятого французами города останутся одни названия…
Французские генералы начали по-хозяйски занимать опустевшие дворцы и усадьбы, обилие которых так поразило их еще на Поклонной горе. Разгорелась даже борьба – кому где жить. Чем роскошнее выглядело здание, тем более высокий чин готовился превратить его в свою штаб-квартиру. Так, в усадьбе Баташева (ныне Городская больница № 23 – Яузская ул., дом 11, построена в 1796–1802 гг. для богатейшего российского заводчика И.Р. Баташева), обосновался маршал и по совместительству Неаполитанский король Мюрат. Его встретил управляющий Баташева, Максим Соков, оставшийся присматривать за имуществом. В своем письме к хозяину Соков подробно рассказал содержание тех дней:
«Второго сентября, в пятом часу вечера, вступили в Москву французские войска. Король Неаполитанский, ведя авангард на Коломенскую дорогу, остановился у Вашего дома, будучи верхом; уверял всех нас, чтобы мы ни малейших обид не страшились. Назначил своею квартирой Ваш дом, поставил большой караул и, проводя за заставу многочисленную кавалерию, составляющую страшный авангард, в седьмом часу вечера возвратился в дом наш с тридцатью генеральскими и множеством чиновников.
Для всех приготовили мы ужин, нарочито сытый; только белого хлеба и калачей найти было невозможно, ибо калашни и хлебные во всей Москве были разбиты и хозяевами оставлены, почему и был только черный ржаной хлеб. Королю же нашел четверть сайки у дворцовых детей. Генералы сперва гневались и говорили, что свиньи только кушают такой хлеб; однако ж, быв голодны, принялись и за него. Король, войдя в дом, потребовал меня как вашего приказчика. Явясь со свечой в руках провожал его по парадному этажу через все покои; он пожимал плечами, казалось, что все ему нравилось. Возвратясь в желтую гостиную, спросил, где же твой господин и кто он таков. Я объявил, что Вы заводчик и всегда на лето уезжаете в свои заводы. Ему подали кушать в красную гостиную одному, а генералам и прочим – в столовой и в зале. Свита бесчисленная. Ужин кончился. Всякий генерал требовал пышной постели, но постелей набрать было негде, ибо на холопской постели никто спать не хотел, а потому с угрозами всякий требовал такую, какую ему хотелось. Свечи горели всю ночь и в люстрах, и в лампах…
Как проснулись, то требовал всякий того, что хотел: иной – чаю, иной – кофе, иной – белого вина, шампанского, бургундского, водки, рейнвейна и белого хлеба. Словом, каждый с величайшими угрозами требовал, чтобы его прихоти и требования тотчас были выполнены. Третье число прошло в суматохе. Пожар сильный свирепствовал на Покровке, опустошал немецкую слободу и около Ильи Пророка.
В среду, четвертого сентября, король, пообедав, поехал к армии. Ветер подул с запада, самый жесточайший: загорелись дома за Москвой-рекой от Каменного моста, и пожар сделался ужастен, что никак описать невозможно. Я, видя, что спасенья нет, собрав все оставшиеся бумаги, отнес их под контору в чаянии, что пожар туда не проникнет… Мы решились и пошли все через Яузу на Хованскую гору. Тут на переходах солдаты французские начали проходящих грабить – у кого, что было, остановили и меня… Тут мы увидели, что загорелся главный корпус нашего дома, пламя пожирало все Зарядье».
Пожар заставил наполеоновского полководца и его свиту покинуть дом и искать новое пристанище, которое он нашел в доме графа А.К. Разумовского на Гороховом поле (ныне это дом 18 по улице Казакова). При этом французы не преминули захватить с собою и наиболее ценное имущество усадьбы, которое не удалось эвакуировать Баташеву. То, что не увезли до пожара, досталось мародерам. Соков попытался было искать защиты у Мюрата, в итоге по приказанию последнего управляющему выдали аттестат о запрещении грабить дома. Но кому она была нужна, эта бумажка, и какую силу могла иметь против огромной армии алчущих воров и мародеров? И потому «на офицеров билет сей действовал, но солдаты продолжали грабить с прежним зверством», – жаловался Соков.
А к концу сентября усадьба Баташева была забита до отказа французскими ранеными, мечтавшими о куске хлеба: «Хлеба нигде достать не можно, да и впредь надежды не видать. Капуста, редька и картофель – все истреблено солдатами… Москва представляет жалостный вид: большие улицы наполнены солдатами и на каждых десяти шагах лежит издохшая лошадь, да и людей без погребения валяется множество. Жители, страшась своих победителей, скрываются или в погребах, или в развалинах».
Большое впечатление произвел на французских солдат и дворец на Лубянке, во дворе которого за несколько часов до этого произошло убийство Верещагина: «Дворец губернатора был довольно велик и совершенно европейской конструкции. В глубине входа помещались справа две прекраснейших лестницы; они сходят в бельэтаж, где имеется большой зал, с овальным столом посередине; в глубине висит большая картина, изображающая русского императора Александра на коне. Позади дворца обширный двор, окруженный зданиями, предназначенными для прислуги».
[111]
