Но вернемся к Ростопчину, который пишет, что никакого плана поджога Москвы у него не было, а было лишь три причины, воспламенявших беспрестанно его рвение: «это была слава моего Отечества», «важность поста, препорученная мне Государем», и «благодарность к милостям Императора Павла I». Что же касается пожара, то виноват в нем все тот же Наполеон, вооруживший руку графа «зажигательным факелом, которым угодно было для собственных своих выгод вооружить мою руку».
Повседневная жизнь при французах
А что, собственно, ели во время оккупации в Москве? Сами французы поначалу насыщали свои желудки многочисленными деликатесами, оставленными покидавшими свои дома в панике москвичами. Потом все это поглотил прожорливый огонь. Но чем же потчевала незваных гостей Москва в оставшийся месяц?
Уже 3 октября агенты Ростопчина доносили: «Недостаток в пище столь велик в самом городе, что едят ворон и галок. В Люблине, у г-на Дурасова, живет один французский генерал и пользуется найденными там припасами, вином. Три приятеля у него обедали. Как скоро узнали в Москве, что в Люблине хорош стол, то все стали туда ездить обедать, и 29-го числа было за столом человек с 40 одних генералов».
Упомянутый господин Н.А. Дурасов, бригадир и действительный статский советник, в это время, конечно, отсутствовал в своем Люблине, потому как заблаговременно выехал из Москвы и находился в Симбирской губернии. В Москве его знали как редкого хлебосола, потому и запасы его Люблинской усадьбы оказались так велики.
Далее агенты Ростопчина сообщали: «По приглашению Наполеона, сделанному на двух языках Московским интендантом Лессепсом, съезжаться в город на рынки с припасами съестными приехали подмосковные мужики графа Шереметева на 30-ти подводах с овсом и мукою. Все у них было раскуплено тотчас, и им даны награждения, велено ехать домой и опять приезжать. Едва выехали мужики за город, как сами же Французы на них напали, били их, отняли лошадей, а мужиков погнали в Москву обратно работать».
Но не только французы нападали на мужиков, а и сами русские крестьяне подымали руку на врага: «Верейские, Можайские и Рузские и других городов мужики ездят на Бородинское поле сражения, собирают там лежащие ружья и другие оружия и раздают их подмосковным мужикам, знакомым – безденежно, а прочим продают за самую дешевую цену, как то: 10 коп. за ружье, 2 коп. за пику и проч. Таким образом значительное число крестьян вооружено и действует ежедневно на пагубу врагов. Все почти французские фуражиры попадаются в руки крестьян, кои их или убивают, или отсылают партиями в ближайшие казацкие посты. Французы очень жалуются на сие, говоря, что сей образ делать войну противен всем постановлениям военным. Также жаловался г-ну Милорадовичу Неаполитанский король, что по нему стреляют, когда он объезжает свои передовые посты», – сообщали Ростопчину.
Москва, 24 сентября 1812 г.
Худ. Х.В. Фабер дю Фор. 1830-е гг.
Караул артиллерийского полка III-го корпуса у Владимирских ворот, 2 октября 1812 г.
Худ. Х.В. Фабер дю Фор. 1830-е гг.
Если верить Шмидту, «все давало повод предполагать, что Французская армия пробудет большую часть зимы в Москве: всякий день полковые командиры получали приказы собирать какой только найдется провиант и заготовлять запасы соленой капусты и картофеля, в исполнение этих приказов все стоявшие в Москве полки высылали за добычей команды во юо и 150 человек. (Половина этих команд попадала в руки казаков или крестьян, которые не забирали их в плен, а убивали на месте.)
От огня была спасена разная мука в количестве, достаточном для продовольствия 80 тысяч человек в продолжение 3-х месяцев. Спасли также много вина, но большая часть была выпита на первых же порах, а еще большая пропала от оплошности солдат, пьянствовавших более 4-х дней. Успели сберечь немного вина для госпиталей и несколько бочек водки. Если бы Наполеон не дозволил грабить (вообще, армии более теряют, чем выигрывают от грабежей), то Москве достало бы провианта на 6 месяцев для стотысячной армии, ибо в иных домах находились запасы, которыми можно было прокормить 400 человек в продолжение 6 месяцев».
Кстати, о капусте – в тот год был большой ее урожай, а еще много уродилось репы. Эти овощи служили чуть ли не единственным средством пропитания для москвичей в том голодном и холодном сентябре 1812 года. Ну и куда же без традиционного русского блюда – картофеля: «Шесть недель мы питались единственно картофелем, капустою и коренною-соленою рыбою; хлеба же и кусочка в глаза не видали!», – писал через шестьдесят лет после перенесенных переживаний Федор Беккер.
Оккупационные власти особо не церемонились со строптивыми москвичами. Как сообщали агенты Ростопчина из захваченной Москвы, «все Французы ежедневно пьяны после обеда, и жители их убивают, тогда и зарывают, но число всех жертв невелико… Во всех церквах сделаны конюшни. От святых икон сдирают оклады, а потом кидают их на улицу. Кремль цел, и неизвестно, что там делается, ибо строгие караулы никого туда не впускают, а думают, что грабят соборы… У жителей отнимают рубашки и сапоги, мучат их разными работами, не кормя, и когда они умирают от голода и усталости, то берут на улицах и в домах других на их места. Удивительно то, что у самих Французов ежедневно бегает по 100 и более солдат. За ними нет никакого присмотра, и они не слушают начальников своих. Ежедневно расстреливают за неповиновение».
Мы хорошо знаем, что во время немецкой оккупации в период другой Отечественной войны – 1941–1945 годов советских граждан угоняли на работу в Германию. То же самое проделывали и французы с москвичами:
«Спустя неделю по входе в Москву французы начали хватать и ловить молодых людей; из них большого роста брали в плен, для пересылки во Францию, на потеху легкомысленных парижан, а малорослых перегоняли в Кремль – рыть подкопы под соборы, башни и другие здания, а то употребляли жителей на разноску тяжестей. В одно время брат мой, бывший тогда 21-го года, большой ростом, пошел на дальние огороды добывать картофелю и был там взят французами в заграничную отправку. Ждали мы его возвращения весь день; наступил вечер, а брата все нет. Матушка наша заплакала и сказала: «Помолимся царице небесной за пропадающего, а там пусть будет, что Богу угодно». Мы плакали и молились долго и, утомившись от скорби, легли, но спать не могли. Время было час второй ночи. Слышим, стучат в окно: побежали отпереть и, к нашей радости, нежданный уже явился брат мой, запыхавшийся, усталый и по ногам обожженный.
Его стерегли трое французов, он помещался между их с другим пленным русским молодцом; спасения не предвиделось, утром угонят их далеко. К полночи караульные начали позевывать и подремывать. Брат, не в примету страже, успел сказать товарищу, чтоб, улуча момент общей их дремоты, удариться бежать в разные стороны. Так и сделали. Французы живо вскочили, взяли ружья и начали стрелять по беглецам; но они уже были далеко, темнота прикрыла их бегство, – причем брат, бежавший без памяти через недавние пожарища, пообжег на себе и сапоги, и нижнее платье. Так Господь помиловал по молитвам нашей матушки.
