Из киоска высовывается толстушка продавщица. С любопытством пялится на бесплатный концерт и плюет в прохожих семечками. Под ее киоском, прямо на полу, нянчит пятерых младенцев молоденькая беженка с лицом недоучившейся в университете рязанской отличницы. Пятеро здоровенных ребят — может, и папаши, не знаю — подсказывают прохожим, сколько надо дать беженке, чтобы она смогла уехать на ближайшем поезде в родные края. По самым скромным подсчетам, на полученные средства можно отправить в детский летний лагерь на Канарах две тысячи городских детишек вместе с родителями и их ближайшими деревенскими родственниками.
У лестницы сладко зевает мой коллега по нелегкому милицейскому труду. По слабой вибрации резиновой дубинки, болтающейся на его поясе, видно, что товарищу на все глубоко, далеко и пошли все.
— А, дорогой, не верти головой! — складно воркует цыганка, больно тыкая кривой палец в мою насильно растопыренную ладошку.
Пытаюсь вырваться, но на помощь к старой женщине подтягиваются молодые цыганки из второго эшелона. Веселые, бесшабашные, звенящие, красивые. Окружают плотным кольцом, бренчат серьгами и браслетами, тискают в бока, в спину, бегло щебечут по-цыгански. Без словаря не разобрать ни слова. Черноволосый цыганенок с усами ненавязчиво лезет в мой карман, в котором из ценных вещей только носовой платок. Ну и что с того, что нестираный. Если его каждый раз после сморкания стирать, воды не напасешься.
—Куда? Стой!
Попытка вернуть платок не увенчивается успехом. Цыганенок сбегает, радостно вопя и размахивая нестираным платком, словно взятым в тяжелом бою вражеским флагом.
— Или сейчас десять рублей, или после сеанса пятьдесят, — входит в мое положение цыганка, перестав вкручивать собственный палец в лейтенантскую ладонь.
Сопя от возмущения, вытаскиваю из укромного места заначку — сложенную вчетверо десятку. Хотел после работы шоколадных пряников на вечер прикупить. Деньги исчезают в районе многослойных юбок. Захочешь, не найдешь.
— А, дорогой, все за доброту твою расскажу. Когда звание получишь, а когда взыскание от начальства сурового ждать. И про казенный дом узнаешь, и про сердце, мыслями черными заполненное, услышишь.
Цыганская пестрая толпа хором поет: “К нам приехал, к нам приехал, старший лейтенант Леша Пономарев из восьмого отделения!”, что убедительно подтверждает слова старой цыганки.
Старуха склоняется над моей ладонью, пытаясь разобраться в переплетении линий и судеб.
— Вижу… Вижу друга твоего в доме казенном. И еще друга вижу, весь из себя в одежде новой. А еще…
Вздрагивает, увидев там что-то, мне пока неизвестное. Вскрикивает, внезапно бледнея, на своем языке, привлекая внимание растроганного музыкой цыганского барона.
— Ай-я-яй!! — говорит цыганский барон с толстой пачкой денег, расталкивая обступивших жертву соплеменников. Момент передачи в его руку моей ладони проходит быстро и для меня незаметно. Барон приспускает на нос очки в золотой оправе и, высунув язык, тщательно рассматривает ладошку. Увиденное его не устраивает, и он, цокая языком, вынимает из кармана толстую книжку. Справочник молодого цыгана. Сверяется с ней, бормочет, зорко осматривает меня с ног до головы, отталкивает судьбоносную ладонь и гнусавит, неразборчиво и тихо:
— Ай-я-яй! Безголовый, меченый…
Завывают цыгане, визжат, словно посягнул я на самое святое, на общественную цыганскую кассу, бегут от меня, размахивая юбками, словно радугами. Пожилая цыганка пятится, в глазах непонятный испуг. Наступает на коробку из-под торта “Праздничный”. Рассыпаются бумажные деньги, звякает мелочь. И нелепо смотрится на грязном полу выкинутый цыганенком платок, по которому топочут десятки ног.
По подземному переходу проносится холодный ветер. Сильный, переполненный страхом и необъяснимой дрожью. Визжит толстушка продавщица, захлопывая окошко киоска. Замолкает оркестр, протяжно скрипя контрабасом. В один миг пустеет переход. Носятся поднятые ветром цыганские деньги. И на месте балалаечника кружит вихрем горсть черного пепла.
Взрываются хлопками лампы, швыряя в глаза осколки стекла и света. Валюсь на пол, не по желанию, по принуждению. Словно чья-то холодная рука сгибает меня, заставляя поцеловаться с последней весенней слякотью.
В начале подземного перехода рождается грохот копыт, он приближается, толкая перед собой ледяной ветер. Подступает, проникая через темноту, швыряет на прикрытую руками голову куски холодного воздуха. Останавливается надо мной. Прикасается к затылку холодом. И шепчет:
— Кто?
Бьет по вискам завывающий сквозняк. Смеется тот, кто надо мной. И снова все исчезает в мгновение ока.
Вскакиваю, освобожденный, и бегу к слабому свечению выхода. Я не знаю, что случилось. Но, что бы ни произошло, мне это не нравится. Шея до сих пор скрипит инеем, в волосах тают куски перемешанного с грязью снега. Перескакиваю через ступени, торопясь выскочить из странного перехода, заполненного топотом и ледяным ветром. И только оказавшись под светом солнца, немного успокаиваюсь, убеждая себя, что все это привиделось, примерещилось, почудилось.
Вчера был такой трудный день. Новые люди, новые прохожие, ничего не подозревая, спускаются в переход. У каждого свои дела, свои цели. Все спешат, все торопятся.
Приваливаюсь спиной к гранитной стенке, сползаю вниз, пытаясь привести сознание в здравый порядок. Сердобольный старичок с орденскими планками на груди, неодобрительно качая головой, вкладывает в мою безвольную руку железную мелочь. Следом за ним выстраивается очередь желающих оказать материальную помощь плохо выглядящему молодому человеку с сумасшедшими глазами.
— Ну что вы…
Нас, молодых лейтенантов, учили не брать денег, даже если от чистого сердца и с утра.
В подземном переходе кто-то визжит. Визгу вторят вторые и третьи голоса.
— Убили!..
Запихиваю пачку мятых, не вполне законно полученных денег в карман и перегибаюсь через ограждение перехода.
На грязных ступенях, окруженный молчаливой толпой, лежит, неестественно раскинув руки, милиционер. Ненужная резиновая дубинка торчит из-под спины. У милиционера нет головы. И красная лужа в том месте, где должна была находиться его фуражка.
Старичок, только что организовавший добровольные пожертвования в помощь молодым сотрудникам милиции в гражданской одежде, поворачивает ко мне сморщенное временем и заботами лицо и грозит пальцем.
— Нет, нет… это не я!
Последним из перехода поднялся я. Теперь наводящий вопрос: кого станут подозревать в совершенном убийстве? Ну и что с того, что я ничего не видел? Что с того, что слышал конский топот и чувствовал ледяной ветер? Это не алиби. Люди в бессознательном состоянии и не такое совершают. А я был определенно в бессознательном состоянии.
Рассматриваю ладони. На них нет следов крови.
Это не я!
