Он обернулся. За прошедшее время он стал как-то старше, серьезнее. Мне показалось, что он немножко не такой, как его сверстники.
Джереми взглянул на меня. На его лице буквально на моих глазах сменилась целая палитра чувств. И там не было того чувства, которое я ожидал – радости, наверное.
Я сам был виноват в этом. Не знаю почему, не знаю чем, но я был виноват и с этой виной живу и по сей день. Рана остается раной, даже если ее зашьют в самом лучшем госпитале самые лучшие хирурги. Есть никогда не заживающие раны, и не только в физическом смысле. Душевные раны гораздо хуже поддаются исцелению. Это был именно такой случай. Есть вещи, которые невозможно исправить, как ни старайся, но, принимая решения, мы об этом практически не задумываемся. Просто не можем, наверное, это не в человеческой природе.
– …знать тебя не желаю, – начало фразы Джереми я, погруженный в свои мысли, откровенно говоря, пропустил, но не думаю, что что-то упустил в ее интонации. – Ты мне никто, понял? Вали в ту дыру, откуда ты вылез!
– Но… – я чувствовал себя так, как в тот день, когда Фредди решил на кулаках объяснить мне ненужность моего пребывания в Хоулленде. – Джереми, послушай меня, пожалуйста. Я хочу…
– Лучше бы тебя вообще не было! – на глаза мальчика навернулись слезы. – Ты же мне всю жизнь переломал!
– Не я подал на развод, – сказал я глухо, отводя взгляд.
– При чем тут развод? – голос Джереми сорвался на крик. – Ты же мое позорище! Гномий король, вот как тебя называют!
– Кто? – удивился я. – Кто и где называет меня так?
– ВСЕ! – выпалил он. – Вся Англия! Спасибо тебе, папа, за такую популярность! Над тобой, наверно, все ржут от Эдинбурга до Портсмута, а вместе с тобой и надо мной! Гномий король королевства гномов!
– Почему ржут? – беспомощно и нелепо спросил я, чувствуя, что у меня под ногами земля превратилась в бешено вращающийся цирковой шар, даже с учетом того, что я сидел. – Почему?
– Потому что у тебя хватило ума хвастаться! Или ты скажешь, что не давал интервью Лорду Гному?
– Кому? – с изумлением вытаращился я на Джереми.
– Посмотрите-ка на него, он ничего не знает! Лорд Гном, колумнист «Приват ай»!
[25] Такой же, как ты, хвастун. Он просто издевается над тобой в своей статье. Значит, и надо мной тоже!
Мне стало жарко. Невыносимо жарко, словно я оказался в меховой парке на пляже летней раскаленной Ибицы.
– Но ведь этот Эмануэль так просил… Я думал, что он из какой-то серьезной газеты. Он говорил мне…
– Да кому нужен этот ваш Хоулленд? – с нескрываемой издевкой сказал Джереми. – Кому он интересен, на самом деле интересен, кроме «Приват ай»? Серьезная газета… Тебе самому не смешно? Карликовая страна, населенная смешными лилипутами, имеющая основной доход от цирка уродов! Над вами ржали еще во время ваших убогих интерактивных выборов! Вы – пародия, скетч-шоу… Цирк! Президент клоунов!
Он всхлипнул, развернулся и умчался прочь от меня – к остановке подходил школьный автобус.
– Я не президент, я канцлер… – прошептал я ему вслед, а потом понял, что плачу.
В старых фильмах переживания героя часто иллюстрируют в виде череды лиц и обстоятельств, всплывающих в его памяти. Этакая ретроспектива жизни. С недавних пор этот художественный прием считается устаревшим, но, вероятно, он устарел ровно настолько, что навсегда вошел в коллективное бессознательное европейца. Впрочем, может, он всегда там был, просто старые мастера были более откровенны со своим зрителем. Они и уловили этот психологический ход.
Я видел Барта с его бесполезным автоматом, удивленно почесывающего затылок Байрона, Мэри-Сью с усталыми морщинками под глазами, наливающую кофе, смущенного Блейка, закрывающего двери кабинета, напряженного Бенджена, стоящего у шлагбаума, Пьера, отплывающего на утлой посудине в открытое море, Барбару, рассеянно листающую книгу, вдохновенное лицо Ариэль.
«Пародия! Скетч-шоу! Цирк уродов!..»
Блейк на трибуне говорит народу Хоулленда о принципах новой власти – цирк уродов!
Коннингтон, глядя прямо мне в глаза, рассказывает о status quo – скетч-шоу!
Шипящий от злобы Фредди вскакивает на ноги, обещая всевозможные кары на мою бедную голову, – пародия!
Маленькая Ариэль в подземельях цирка говорит о том, что ей без меня незачем жить, – скетч-шоу?
Цирк уродов…
Я сжал кулаки так, что хрустнули костяшки пальцев.
Дети нетерпимы, нетолерантны. Это известно, по крайней мере, со времени написания сказки о голом короле. Что у ребенка на языке, то у взрослого на уме. Мы можем заставить человечество делать вид, что ненормальность – это разновидность нормы, и, наверно, даже можем заставить его думать так – но не чувствовать. И голый король не станет одетым от того, что все считают, что его новое платье воистину прекрасно.
Остается надеяться, что Джереми со временем повзрослеет, станет мудрее, многое поймет и вспомнит обо мне. Мы с ним еще увидимся, мы еще поговорим по душам. Я всегда буду ждать его. А что мне еще делать?
Домой я вернулся оглушенным и опустошенным. Радостно выбежавшая навстречу мне Ариэль замерла на мгновение, а затем подошла ближе, но уже медленно, осторожно и взяла меня за руку. Я не мог посмотреть ей в глаза, а она ничего не спрашивала. А через минуту я отвернулся, чтобы крепко-крепко сжать веки, изо всех сил стараясь удержать непрошеные слезы.
Но плакал я вовсе не от боли или обиды. Чувствуя ее ладошку в своей, я плакал оттого, что не заслужил того счастья, какое обрел с появлением в моей жизни Ариэль. Я ощущал себя грязным внутри, но она любила меня и такого. Образно говоря, внутри меня качались огромные весы. На одной чаше этих весов был Хоулленд и его население, среди которого восседала на троне моя Ариэль. Другая чаша была наполнена гневом, презрением, осуждением: «Скетч-шоу, пародия, цирк уродов…»
– Хочешь, я приготовлю тебе кофе? – негромко спросила моя прекрасная, все понимающая жена. Я устало кивнул, и она, выскользнув из моих рук, устремилась на кухню. Я тяжело прошел в гостиную, где без сил упал в кресло. Сейчас я чувствовал себя так, будто вручную извлек из шахты хоуллендский метеорит.
Весь, целиком.
Мои мысли путались и туманились, время от времени вспыхивая мгновенными разрядами то обиды, то боли, то гнева, как далекие грозовые облака. В этих тяжелых облаках тяжело рождалась грозная буря. Я чувствовал первые ее порывы и боялся ее, но, тем не менее, страстно хотел, желал, чтобы она наступила, разразилась и, отбушевав, очистила весь этот мир от скверны.
Мой взгляд упал на серебристый чемоданчик, оставленный мною ранее у журнального столика. В нем лежал мой прибор и те несколько «зарядов» – пластинок с ариэлием. Я, действуя на автомате, открыл чемоданчик, вскрыл прибор и вставил в него пластинку. Затем закрыл крышку.
