За Витькой пошел Вадим. Пацаны недоверчиво смотрели на переговорщиков.
Витька с Вадимом вернулись.
– Пошли, – махнул Витька рукой и, ничего больше не говоря, направился к своему деревянному сараю. За ним – все остальные деревянщики.
За углом сарая сидит на корточках Петька. Кровь течет из-под картуза на лицо. Он прижимает ладони ко лбу, не пуская кровь на глаза, часто и удивленно моргает.
Солнце – высоко, а ветра нет. От рельсов и шпал поднимается прозрачное слоистое тепло. По обеим сторонам линии – поля, впереди дорога пересекает линию. Там – шлагбаум и белая железнодорожная будка.
Серый и Борис ускорили шаг. Тихо открыли дверь будки. У окна за столом, на котором лежали железнодорожный фонарь и желтые свернутые флажки, сидела, подперев рукой щеку, немолодая женщина.
– Теть, попить дайте, – попросил Серый.
– Попейте, попейте, – сказала она и тихо улыбнулась.
Они уже знали, что ведро стоит здесь же, в темном углу на лавке, накрытое мокрой и холодной, потемневшей от воды фанеркой, а на ней вверх дном – старая эмалированная кружка, с отбитой на дне эмалью. Они выпили по полной кружке медленно, с передышками, и все это время, пока они не ушли, сказав: «Спасибо, теть», а она – «На здоровье», женщина смотрела на них.
И они уходят по шпалам, растворяясь в горячем воздухе, и она смотрит им вслед спокойным и усталым взглядом.
Борис сидит в углу комнаты на корточках и насыпает ячмень из наполненного на четверть мешка в старую жестяную банку. Занятие это интересное: когда он берет зерно в ладонь, оно колется – легонько, по-доброму, как живое, а когда сыплется струйкой, в банку – шуршит и постукивает, тоже как живое. Дверь отворилась, вошла мать.
– Мам, я кур собираюсь кормить, – сказал Борис. И стал насыпать зерно бодрее, хотя можно было сделать совсем просто – зачерпнуть его банкой.
Мать словно не услышала и, не снимая спецовки, легла на кровать. Борис поднялся, внимательно посмотрел на мать. Она лежала, закусив губу, держа ладони на саднящем желудке. Глаза ее были закрыты.
– Мам, – позвал Борис. – Мам… – В голосе его были тревога и страх.
Она открыла глаза и, пересиливая боль, улыбнулась.
– Мама, живот болит, да? Снова болит? – спрашивал Борис, стоя рядом.
Мать вновь закрыла глаза, попыталась вздохнуть глубже, но не получилось.
Борис положил свою ладонь под ладонь матери.
– Сейчас пройдет… Сейчас пройдет, мам… – Борис повернул голову к окну, видя в нем край падающего, наливающегося малиновым цветом солнца, и что-то быстро и неслышно зашептал.
– Анька, ты чего лежишь? – прокричала в оставшуюся открытой дверь соседка тетка Ира, веселая и красивая. – Желудок снова? Ой, господи… – Она подошла к кровати, взъерошила волосы на голове Бориса. – Знаю я средство от язвы… Отец мой перед войной вылечился. Двадцать пять стаканов свежей земляники полевой надо съесть. В день по стакану. Сразу отживел. А то помирал совсем… – Тетка Ира присела на край кровати.
У матери задрожал подбородок, сильно задрожал.
– Ну, чего ты, Ань? – горестно спросила тетка Ира и обратилась к Борису: – А ты иди, Борь… Иди, кур корми. А я посижу с мамкой.
Борис закрыл за собой дверь комнаты, и у матери сразу прорвались слезы.
– Ой, Ир, не могу больше! Не могу терпеть! – причитала она, всхлипывая, захлебываясь слезами. – Всем премии дал по пятьдесят рублей, а мне не дал, говорит, за недисциплинированность… А сам зубы скалит. А потом отозвал и спрашивает: «Долго ломаться еще будешь или хочешь, чтоб вообще с шахты выгнали?..» Ой, не могу, что мне делать? А если тронет – убью. Обухом или каменюгой стукну по голове, и всё. Пусть что хочут делают тогда, хоть посадют – убью. А Борька как же, ой, боже ж ты мой!..
Падая, солнце наполняется малиновым цветом до предела, и кажется, что сейчас, когда оно коснется острой верхушки террикона, – прорвется и из него потечет густой и сладкий сок.
Серый и Борис сидели на лавке и, не сговариваясь, держась за край, стали медленно запрокидываться, и вместе с ними начала опрокидываться земля, и все поменялось местами: солнце было внизу, и к нему стремился террикон, а по шершавой, без травы, земле ходили замедленно, по-вечернему, женщины и сзывали кур, и куры бежали к ним со всех ног – вверх ногами по земле, как по небу, а внизу, как земля, стояло еще светлое, предвечернее небо.
Борис смотрел неотрывно на солнце и что-то вдруг прошептал, быстро и почти неслышно.
Серый покосился на него.
– Ты чего бормочешь? Как колдун…
– Ничего… – ответил Борис и нахмурился.
– Сегодня в десять большие будут драться там, за кустами, я подслушал, – сказал тихо Серый и сел нормально.
– Сергей! – позвала из окна мать Серого. – Иди кур покорми.
Серый нехотя поднялся со скамейки и пошел в дом. Оттуда он вышел с жестянкой, полной ячменя.
В разных концах двора, у сараев, женщины кормили своих кур с выкрашенными хвостами, или головами, или крыльями, чтобы не спутать, где чья, и из-за этого не поссориться. Женщины подзывали своих кур звонко и спокойно: тип-тип-тип или цып-цып-цып. К их голосам присоединился голос Серого. Он начал тихо, а потом громче и дошел до крика: «Типа-типа-типа!» Чужие куры ошалело закрутили головами.
– Ну что разорался! – прикрикнула на него большая, широкая в кости женщина – мать Вилипутика и Рыбы.
Серый замолчал. Куры успокоились и продолжали деловито клевать зерно. Но вдруг вскинулись и с шумом разлетелись в разные стороны. По двору сломя голову летела кошка. За ней из-за угла выскочил Вилипутик с сосредоточенным лицом и на не меньшей скорости понесся за кошкой. Следом, немного отстав, бежали другие пацаны, а рядом, суматошно лая, все те же две лохматые собаки. Как раз им-то, может, и не так нужна была эта кошка, просто они везде с пацанами.
Мать Вилипутика попыталась поймать сына, но он увернулся и скрылся за углом, куда побежала кошка.
– И скажи, чего они кошек так не любят? Говоришь им, хорошие кошечки, мышей они ловят, полезные, а все равно! – обратилась мать Рыбы и Вилипутика к стоящей рядом матери Мишки.
– А мой что, лучше, что ли? – отозвалась та. – Скорей бы в школу, что ли, шли…
– Да они и школу подожгут или взорвут… Бандиты! Не, мы такие не были… И тихие были все, и послушные. А день, бывало, что тебе целая жизнь… Утром встанешь пораньше, а вечером ложишься, будто целый год прошел… И всё – лето…
Мать Мишки слушала ее с интересом, вспомнив, видимо, и свое детство.
– Так то, Кать, до войны было… – объяснила она тихо.
Куры уже в третий раз забеспокоились – во двор въехали мотоциклы. За Зверем сидела, откинув голову, Томка. Зверь остановился. Томка медленно слезла с сиденья. Мотоциклы взревели и уехали.
