Голова Серого запрокидывалась назад и падала вперед, как на тряпичной жалкой кукле. Витька оттолкнул его и кинулся в подъезд.
Вновь наступила тишина.
К дому быстрым, даже торопливым шагом подошел солдат, высокий, красивый, в ладно сидящей гимнастерке, с двумя орденами Красной Звезды на груди. На плече – вещмешок. Заметив детей, солдат пошел медленнее и остановился в нескольких шагах, стал растерянно всматриваться в лица. Похоже, солдат искал кого-то среди них, но не мог найти. Его глаза беспомощно скользили по лицам.
– Юра? – спросил он тихо.
Юрик опустил глаза и спрятался за спину Рыбы.
Первым все понял Вилипутик:
– Вы – дядь Ваня Платонов, Юриков отец?
Солдат кивнул странно, по-птичьи, по шее катнулся кадык.
– Не пугайтесь, живой он. Вот он стоит. – Вилипутик указал пальцем на Юрика, который стоял за спиной Рыбы.
Солдат удивленно смотрел на Рыбу.
– Да не я это, – с досадой сказал Рыба и отошел в сторону. – Вот он, ваш Юрик.
– Юра, – говорит солдат с каким-то горловым клекотом, становится перед Юриком на колени, зажимает его лицо ладонями и часто повторяет: – Сынок… сынок… сынок… – Он подхватывает Юрика на руки, прижимает к себе и говорит радостно: – Ну вот я и увидел тебя… И ты меня увидел… Теперь будем жить вместе!
– А мать на работе, – отвечает, не глядя на отца, Юрик.
На шахтах в начале всякой дороги и в конце – терриконы, горы шахтерского пота. Серый и Борис быстро взбираются на крутую гору. Порода под ногами местами размыта дождями до глубоких поперечных трещин. И чем выше, тем тяжелее идти и дышать кислым воздухом перегорающей внутри себя породы, но они идут быстрее и быстрее, а потом начинают бежать, чтобы скорее достичь вершины. Под рубахой Бориса скачет вверх-вниз банка.
На вершине они замирают, глотая воздух, подставляя себя вольно гуляющему здесь ветру.
– Во-он наша шахта, во-он «пятая-бис», – Серый показывал на почти невидный в дымке террикон – так далеко ушли они от дома.
Борис поднял голову и, щурясь, посмотрел на слепящее, набравшее свою полную силу солнце. Он смотрел неотрывно и уже не щурился, видя его золотой диск, и лицо Бориса вдруг исказилось обидой и ненавистью.
– Сожги!!! – закричал он вдруг вверх. – Сожги десятника!! Сожги мамкиного десятника!
…Они сидят тихо на терриконе и смотрят вниз. Они видят всю землю. Они видят поле с созревшим, наполовину скошенным хлебом, видят пестрые лоскуты картофельных огородов, видят маленькие сады, видят шахты с такими же терриконами, видят фабрики и заводики, видят дороги… И везде люди. Сверху их можно сравнить с муравьями. Их можно сравнить с муравьями и потому, что все они – работают. На полях они убирают хлеб, на огородах копают картошку, в садах собирают яблоки. Крутятся шахтные колеса, опрокидываются вагонетки с породой на вершинах терриконов, а из ворот шахт выходят паровозы, груженные углем, дымят фабричные трубы, на заводах рабочие таскают какие-то тюки, а на стройках носилки с раствором и кирпичи – люди строят дома, чтобы в них жить, и живут в них, чтобы работать. По узким дорогам бегут редкие машины, а где-то далеко, кажется, пропылили два мотоцикла… По дороге мимо деревянных домов идут люди, много людей. Над головами плывет гроб. Впереди – венки, на большой красной подушке три или четыре медальки.
…Серый и Борис видят всех и видят себя среди всех. Из деревянных домов выходят люди, больше женщины да пацаны. Они стоят и смотрят на похороны. Наверное, жарко – одеты и женщины, и пацаны легко. Но сзади, за гробом, идут люди в темно-синих, длинных, ниже колен, толстых шинелях, застегнутых на все пуговицы. Никто из милиционеров не плачет. В их опущенных в землю глазах – скорбь.
Трубы оркестрантов помяты. Они играют, дуют в трубы, надувая щеки, барабанщик бьет в большой барабан на животе, но будто кто выключил звук. Тихо.
У дома две женщины со скорбными лицами тихо разговаривают.
– Он, говорят, наган с собой никогда не брал, говорил, на войне настрелялся. Он кирпичи в портфеле носил. Так его, говорят, теми кирпичами и убили. Изуродовали так, что гроб не разрешили открыть.
– Господи, войну прожили, а такого зверства не видели. Чего еще людям надо?..
– Ждали-ждали мира…
Процессия останавливается. Прямо посредине дороги ставят две табуретки, на них опускают гроб.
Все стоят полукругом. Милиционеры не плачут. Они смотрят на гроб. А один, молодой, поднял глаза к небу, будто хочет там увидеть Скрипкина.
По лаве идут, тяжело ступая, несколько шахтеров. Они подходят к клети, помогают втащить в нее какие-то трубы и сами устраиваются в клети. Она с воем ползет вверх. Наверху сначала вытаскивают трубы, а потом выходят чумазые до черноты шахтеры с не загашенными еще лампами «вольф». Ночная смена.
– Здравствуй, Федь, – сказала мать Бориса одному из них, большому, сутулому.
– А, здоров, Ань, – сказал он, вскинувшись от лежащей на плечах усталости, взглянул на нее и, сутулясь, ушел.
– Чего задержались, ночники? – крикнул им кто-то в спину.
– А у них там девки в закутке спрятанные, – хохотнул другой.
– И гармоня! – добавил первый.
Шахтеры засмеялись.
Федька вместе с остальными шахтерами, работавшими в ночную смену, пошел через шахтный двор к конторе, где они будут сдавать лампы и противогазы, пить газировку, мыться в бане.
Крутится, крутится шахтное колесо…
…Федька вышел из ворот шахты вместе со всеми, но как-то сразу отделился от других и пошел стороной. Он в старом кургузом пиджачке – из рукавов торчат длинные руки и большие ладони, – в выцветшей кепке с пуговкой; он в коротких брюках, на ногах стоптанные ботинки. Идет – сутулится.
Он идет по тропинке через поле, по которой шли недавно шахтеры, работающие в первую смену. Только они шли к шахте, а он – от шахты. На двери здешней столовой – большой замок, и рядом с ней пусто, уныло. Федька только мельком, по привычке взглянул на нее и, опустив голову, пошел дальше.
Он открыл дверь своей квартиры, снял ботинки, повесил кепку на гвоздик, вбитый в стене. Жена стояла в маленькой кухне у большой плиты, варила суп.
– Чего так поздно? Картошка уже остыла, – сказала она, не глядя на него.
Он положил мокрый сверток на одну из табуреток, сел за самодельный некрашеный стол. На столе стояла черная сковорода, накрытая железной миской, рядом – большой кусок хлеба. Он поддел край миски ножом, снял ее. От упревшей жареной картошки поднялся пар. Он взял ложку и стал есть.
– Чего так поздно-то? – повторила жена свой вопрос.
– Работали, – спокойно, прожевав сперва, ответил он.
– Работали, работали, – проворчала жена. – Нет чтобы по-хорошему поговорить, как люди.
