Парень медленно заваливается на бок. На экране возникает слово: «Конец».
…Они спускаются с насыпи и садятся на траву, отдыхая…
Борис взял банку и посмотрел на мир сквозь ее дно. Мир сделался круглым и немного смешным.
Серый достал клочок газеты, а в ней немного махорки, быстро и умело скрутил самокрутку. Борис вытащил спрятанную в резинке шаровар спичку и кусочек чирки от спичечного коробка, дал Серому прикурить. Тот затянулся и медленно, по частям, выпускал дым.
– Мне сегодня сон снился, – сказал Борис, заглядывая Серому в глаза, – как будто паровоз с рельс сошел, по земле проехал, а потом обратно на рельсы забрался и поехал.
– И мне тоже, – спокойно и тихо сказал Серый.
– Правда? – удивился Борис.
– Правда конечно. – Серого это почему-то ничуть не удивило. Он будто готовился сказать что-то более важное. – Да… К матери мужик один ночью приходит… Дядь Саша… Стукнет три раза, она открывает… Днем ему не разрешила приходить…
– Почему?
– Тебе хорошо говорить – почему. Вашего на войне убили. Твоя мать с кем пойдет, ей ничего не скажут. А наш – сидит. Они всю ночь в своем углу разговаривают. Жениться они хочут, только мать боится.
– Чего?
– Отца. И людей тоже. Говорит: чего люди скажут? А чего этого бояться, не понимаю…
– А моя, наверно, не женится никогда, – тихо сказал Борис.
– Женится, увидишь…
– К ней десятник на работе лезет. Я слышал, как она тёть Ире рассказывала. Она его ударила, а он ей за это денег меньше пишет… Ночью плачет, думает, не слышу…
Они замолчали. Борис взял оставшуюся половинку самокрутки, затянулся.
– Ты отца своего помнишь? – неожиданно спросил Серый.
– Не-а… Он на войну ушел – мне два года было. А когда уходил, я спал, мамка говорила…
– А я своего помню. Он с войны тогда пришел. Ордена на груди. С автоматом.
– Автоматы с собой брать не разрешали…
– Ему разрешили, у него разрешение было.
– А когда его в тюрьму сажали, помнишь?
– Не, – мотнул головой Серый.
– Я помню. Мильтоны приехали на мотоцикле с коляской, хотели его в коляску посадить, а он не давался. Они ему тогда руки крутить стали, а у него аж вот здесь кровь, – Борис дотронулся рукой до лопаток Серого. Серый молчал. – Я тогда еще маленький был, думал еще, его около сараев из пистолетов расстреливать будут… Серый, а за что его посадили? Я у мамки спрашивал, она не говорит…
– Моя тоже не говорит… Я у Скрипкина спрашивал. Он сказал: за то, что отец говорил чего не следует.
– А чего не следует?
– Не знаю… Я сперва думал – матом… А все мужики матерятся, кроме Скрипкина.
– Я, когда узнаю, чего не следует говорить, я не будут говорить, а ты, Серый? – тихо спросил Борис.
– Не знаю еще. Сперва узнать надо. Скажи честно, ты через ёлки боишься идти?
– Боюсь, – тихо и виновато признается Борис.
Под окнами их деревянного дома стоит вкопанный в землю стол и такие же лавки с двух сторон. На лавках – большие. Рядом примостились пацаны, среди них – Серый и Борис. На столе истрепанные игральные карты, ведро с водой и большая алюминиевая кружка. На земле под столом сидит со своей кучкой обезглавленных спичек Колька. Витька с Вадимом играют против Мишки и Рыбы.
– Ну, делай по уму, – с отчаянием в голосе призывал Мишка Рыбу.
– Делай… попробуй, если ни одного козыря нету! Швали всякой насовали, – злился Рыба, уткнувшись в веер карт.
– Вам, наверное, пить захотелось? Давно не пили, – издевался Вадим, – какая это кружечка будет, пятая или шестая?
– Шестая, – спокойно сказал Вилипутик.
– Уйди отсюда! – заорал Рыба и заехал брату.
– Быка не выиграешь, корову не проиграешь, правда, Вить? – обратился Вилипутик за помощью к вождю.
Петька рассматривал карты из отбоя. Особенно непонятны ему картинки. Он медленно поворачивал карту набок, стараясь поставить короля на ноги. У короля почему-то замазана черными чернилами голова. Вторая голова – нормальная, белая.
Петька поднял на больших глаза и спросил:
– А негры за кого, за наших или за немцев?
Никто не ответил, все задумались.
– Дурак ты, Петька! – вмешался, потирая затылок, Вилипутик. – Немцы бывают разные и негры разные тоже.
– Кто дурак? – возмутился Петька и поднялся, готовый драться сейчас же, здесь же.
– С погонами! – перебил его Вадим и пристроил на плечи Рыбе пару «шестерок». – Может, и водички попить захотелось?
– Пожалуйста, – Вилипутик протянул брату кружку.
Рыба одной рукой выхватил кружку, а другой отвесил Вилипутику оплеуху.
– Проиграл и не злись, – вступился за Вилипутика Мишка.
Он взял кружку и стал пить воду с шутовским удовольствием на лице, потешая пацанов.
Треск мощных мотоциклетных двигателей был сначала тихим, далеким, но все за столом насторожились. Треск приближался. Два больших трофейных мотоцикла вывернулись из-за угла дома и, подъехав на скорости к столу, резко остановились.
– Зверь, – успел сказать Вилипутик.
На первом мотоцикле сидел один, на другом – двое.
Наступила тишина. Мотоциклисты молча смотрели на сидящих за столом, а те старались не смотреть на мотоциклистов. Первый – Зверь, со светлыми вьющимися волосами и красивым лицом, в своей знаменитой кожанке. За ним – здоровый, рыжий, остриженный наголо – Кот; последний – маленький, чернявый, с темными мелкими глазками, его кличка Дохлый. Это они приходили в клуб.
– Ну что, пацаны, в картишки сыграем? – спросил наигранно лениво Зверь и слез с мотоцикла.
Двое пацанов вскочили с лавки, освобождая место. За Зверем оставили мотоцикл Дохлый и Кот и тоже сели на освобожденные сразу же места. Они сидели по обе стороны Витьки, а напротив – Зверь.
– Что, Витя, сыграем? – спросил Зверь тем же тоном, тасуя карты.
Витька молчал, уставившись взглядом в стол.
Из-за угла дома, откуда вывернулись мотоциклы, выходит Скрипкин. Он в низко надвинутой старой милицейской фуражке и в застегнутой под самое горло длинной и толстой темно-синей шинели. В руке у него маленький черный ученический портфель. Он идет неторопливо, а вернее – тяжело, и нетрудно рассмотреть его большое, немного одутловатое лицо, низкий лоб с тремя глубокими морщинами и маленькие глубокие глаза под лохматыми бровями. На лице – крупные капли пота.
– Скрипкин, – шепнул Вилипутик. Пацаны дернулись, но остались на месте.
Зверь спокойно продолжал тасовать карты. Скрипкин подошел к столу и из-за Витькиной спины протянул Зверю большую с толстыми пальцами ладонь.
