То же самое и с Гроссманами. Ну и фамилия, прости господи, сроду у нас таких не бывало. Васька парень вредный, конечно, но толковый. Самостоятельный, иногда диву даешься – лампочки вкручивает, посуду убирает, швейную машинку недавно починил! Пока мастера ждали, он что-то покрутил, потянул – заработала как миленькая. А рисует – истинный художник! Хоть людей, хоть птиц райских – красота неописуемая. Сколько матерей бьются, по кружкам своих гениев водят, деньги переплачивают, а тут никому не нужное дитя, а от роду умелец. Их бы с Егоркой в хорошие руки, но кто ж возьмет! Мальчишек и так не шибко хотят, особенно кто постарше, а с Катькой, этакой-то засранкой, и мечтать не приходится. Только подумайте, и тут проверяли, и в больницу возили, анализы делали – хоть об стенку лбом! Дует в штаны, как годовалая. А срать захочет, так подальше спрячется, в угол какой, и сидит тихо, не выходит. Только по запаху и определяем. Видано ли дело такую здоровую девку каждый раз отмывать! Да еще Алина Карловна велит жалеть и не ругать. Я бы ее, вонючку, выпорола раз, сразу бы научилась.
Вот и лето скоро, полегче станет. И одежды поменьше, и школы нету. Обещали уборщицу новую подыскать. Светка-то совсем уехала, даже и не знаю, где теперь живет. Правда, сейчас мало кто на уборку идет, все хотят не работать, а только деньги получать.
* * *
– Алина Карловна! – кричит из коридора тетя Наташа. – Ну что, я куртки и сапоги убираю в дальнюю кладовку? Завтра обещают до 22 градусов, ох, красота, ох, старые косточки погреть!
Как быстро наступило лето в этом году. Даже майские праздники как-то не заметила. А с праздниками теперь отдельная история! Кроме Нового года, ничего привычного не осталось. Нет, еще Восьмое марта и 23 февраля, бездарные недетские праздники, а в нашем случае почти издевательство – стихи и подарки мамам, пилотки и военные песни про папу-защитника. С детства ненавижу военные игры, марши и парады. Ненавижу даже правило одевать детей в парадную форму, белые рубашки и синие юбочки и шорты. К счастью, в последние годы все меньше требований такого порядка. Зато появились Рождество и Пасха. Еще недавно всем девочкам завязывали красные банты на 7 Ноября, а теперь на Воскресение Христа. Хорошо, что у нас прекрасный музыкальный работник, добрейшая Серафима Наумовна, которая каким-то чудом вплетает в обязательную программу старые детские песни. «Раз морозною зимой, – бодро запевает она, подмигивая Егорке, нашему главному певуну, – Вдоль опушки лесной…» – «…Шел медведь к себе домой, – радостно подхватывает Егор, – В теплой шубе меховой».
Егорка – моя тайная любовь, красавчик, хитрюга, умница с абсолютным слухом и такой страстью к музыке, что пришлось ему купить личный маленький плеер с наушниками. Теперь весь персонал, включая повариху Анну Матвеевну, потешается, глядя, как Егор с утра до вечера с упоением мотает головой в наушниках, крепко прижимая к тощему животу висящий на ремешке плеер. Перед ужином плеер все-таки отбираем, должен ребенок иногда отдыхать, кушать, спать, наконец. Но если прислушаться за дверью спальни малышей, то невозможно не улыбнуться – тоненький как в мультиках голосок старательно и абсолютно четко выводит «Турецкий марш» Моцарта или «Песню Сольвейг». Вот такое чудо из чудес. Но у Егора есть старшая сестра, навязчивая восьмилетняя дебильная девочка, с трудом подходящая даже для коррекционной группы. И мать лишена родительских прав в связи с душевной болезнью. Гений проходит по жизни рядом с безумием, один из законов безжалостной природы.
По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух…
Интересно, если бы дочь ректора Санкт-Петербургского университета благоразумная Сашенька Бекетова не совершила ошибку юности, выйдя в восемнадцать лет замуж за слегка безумного профессора Блока, написал бы ее сын такие стихи? Но усыновители не возьмут Егорку, будь он очарователен, как Моцарт, или глубок и непостижим, как Шостакович. Никто не хочет мальчиков старше трех лет, да еще с тенью шизофрении за спиной. И Вася Гроссман обречен на рамки коррекционного класса со своей несчастной Катькой, хотя его одного я вполне взялась бы подтянуть на уровень обычной школы. Но Катя, Катя… Моя беда и вина. Медицинские проверки не обнаружили никакой серьезной болезни, кроме хронического воспаления мочевого пузыря. Но она продолжает мочиться и какать в штаны, выбирая самый дальний незаметный угол. И потом прячется от взрослых, так что только по запаху можно определить, что опять случилось. Никакие уговоры и объяснения не действуют, психологи разводят руками, а нянечки, несмотря на мой категорический запрет, злобно шипят и обзывают засранкой. Думаю, могут и наподдать, если никто не видит. А девочка при всем при том ласковая, хохотушка, всех любит, ни на кого зла не держит. И глаза бездонные, карие, лукавые. А у Васи и Марика голубые. Господи, дети мои дорогие, кто вас нарожал, кто привел на эту землю?
У Светы такие же огромные карие глаза.
* * *
Света поступила к нам восемь лет назад, в 1997-м. Подумать только, Вася Гроссман тогда только родился. Как дети быстро догоняют друг друга! Имя ей не шло совершенно. Что за глупость назвать Светланой такую чернушку с карими глазами? Впрочем, ей все не шло – и старушечьи очки с толстыми стеклами, и слишком узкая кофта, и неловкое, явно с чужого плеча, короткое серое пальто.
Да, когда-то я пришла сюда втайне найти своего ребенка. И не получалось. Десять лет не получалось. Десять лет прожить в странном мире детей без родителей, ужасаться, ругать, утешать, обнимать перед сном, трясти по утрам, безуспешно пытаться заслонить собой огромную зияющую дыру и каждый день вглядываться с мукой и надеждой – мы с тобой одной крови, ты и я? Они все были почти мои, но все-таки не мои – маленькие люди, готовые ухватиться за любую руку – погладит, подарит, пожалеет? Потом они взрослели, проявлялись страшные черты – трусость, жадность, эгоизм, бессердечность, равнодушие. А чего вы ждали? Доброты и щедрости? Любви и взаимопонимания?
Я притаскивала домой одного за другим, иногда и по нескольку человек сразу – болтали, смеялись, пекли оладьи, тихо грелись у домашнего очага. Как мучительно хотелось оставить в своем доме хотя бы троих-четверых, пусть временно, пусть неподходящих. Но не было ни места, ни мужества. И Фаина Петровна еще жила и требовала заботы, неслышно из последних сил жила, словно сама удивлялась, как ей это удается.
Да, я все время искала для них утешения. Покупала личные вещи, разноцветные ленты и колготки, модные курточки и рюкзаки. В выходные везла небольшую группу детей в музей или театр. Обязательно небольшую и обязательно по желанию – хотя бы иллюзия свободного выбора. Мы пытались устраивать для каждого ребенка отдельный день рождения, придумывали сюрпризы, надували шарики. Сколько человек можно спасти при кораблекрушении? Сколько ты лично можешь спасти, обогреть, прижать к груди?
На конференциях и совещаниях всё чаще говорили о семейных детдомах, но для них требовались совсем другие помещения, другое финансирование и, главное, другие люди. Да, особенные ненормальные люди, готовые ухаживать за умирающими, или опекать инвалидов, или принять на себя злых, измученных одиноких детей. И не на один-два дня, а на долгие годы – кормить, жалеть, учить и защищать, терпеть и любить. Без определенных часов работы, без отпусков и выходных, полностью посвятить свою единственную жизнь случайным обездоленным попутчикам. Я пыталась, но не смогла. Мои дети одиноко выросли в общественном заведении, отмучили навязанный общественный порядок, как пустое помещение без цветов и занавесок, и так же одиноко двинулись дальше. И я почти ничем не могу им помочь, разве только позвонить в день рождения.
