И начался тут еще один круг моей жизни. Потому что родилась у меня внучка.
Конечно, Сонечкой, иначе и не думал никто.
И хотя детей называли неродными, находились злые языки, но уж внучка точно была моя! Я так и стала жить ее жизнью: вот, думаю, доживу, ходить начнет. Потом про школу стала думать – доживу, куплю портфель.
Нет, зачем про свадьбу. Сначала про университет.
Конечно, уверена. Мама моя учиться не поленилась, а уж что внучка будет студенткой, я никогда не сомневалась.
Да, уехали. Ты лучше меня помнишь.
Я сначала не думала, что это всерьез. Пусть поговорят, поспорят. А так, что им не хватает?
Да, конечно, слышала. И общество «Память», и на улицах разговоры, и в газетах. Но ведь не хотелось верить. А разве мама моя верила? Или Борины родители? Сестра его младшая, Галя, беленькая такая девочка была, только семнадцать лет исполнилось. Когда их на расстрел повели, она полицая попросила: «Отпустите меня, дяденька, я ведь на еврейку не похожа, не заметит никто».
Нет, он ее сам застрелил. Там почти немцев и не было, одни полицаи.
Боря страшно против отъезда возражал, прямо до крика. «Ничего я не забыл в вашем Израиле! Нищим быть на старости лет, на подачках жить. Я всю жизнь людям отдал», – и партбилет свой, с сорок второго года, достает. Он ведь под Сталинградом вступил.
А людям-то давно не до него, партия развалилась, экономика рушилась, старики как раз первыми и обнищали.
А я сразу сказала: «Хоть в Израиль, хоть на Воркуту. Почему бы не поехать?» Диночку, конечно, тяжело было оставлять, но разве могла я променять трех своих девочек на ее могилу.
Ну конечно, трех. Разве мы не говорили? У меня уже и вторая внученька родилась. И что интересно, думала, старая я совсем, нет уже ни сил, ни сердца на новых детей. А эта малипуська недоношенная так за сердце взяла и меня, и Борю. И главное, она точно в Сонечку, бабушку свою, уродилась. Лет с двух петь начала, рисовать. И все что-то мастерит, мастерит ручками, и так у нее ловко получается.
А что ты думаешь, конечно, необыкновенные. Я объективно говорю. Ну посмотри по сторонам – наши девочки самые красивые…
Ну ладно, дальше так дальше.
Мы в феврале приехали, уже после Бориного инфаркта. Он только тогда и согласился.
Нет, не волновалась. А что мне было терять? Я к девочкам своим ехала. Да и интересно было новую страну посмотреть. Я ведь ни разу за границей не была.
А что сборы? Когда меня при Сталине высылали, на сборы дали два часа. А тут мы спокойно собрались, любимые вещи в посылки сложили. Довольно много посылок получилось, как-никак жизнь прошла, но соседи помогли на почту отвезти, я же всегда с соседями дружила. А мы себе налегке полетели. Боря в парадном костюме с орденами, я в новом зимнем пальто с норочкой – одна пациентка помогла пальто заказать в хорошем ателье, хоть я давно не работала.
Да, смеху было, лучше не вспоминай! Все посылки обратно в Россию вернулись. То ли адрес неправильный оказался, то ли еще какая-то путаница. Так мы и прибыли к детям буквально без штанов. В руках – чешская хрустальная люстра, Боря ее очень любил и побоялся почтой посылать. А сам он почти сутки в парадном костюме просидел, пока наша девочка ему одежду да обувь покупала. Как младенцу – все новое, у него же ни трусов, ни носков сменных не было. А пальто мое еще лет семь в шкафу провисело, новехонько, норочка так и блестит!
Выбросили, конечно, у нас тут зимой восемнадцать градусов.
Гриша? Нет, Гриша остался.
Не потому, что жена русская, она как раз первая соглашалась ехать. Просто он очень боялся перемен – язык учить, работу искать. И войны боялся, у них ведь мальчик рос. Тяжело пришлось, что говорить. Боря очень его жалел, баловал без меры – а тут у самого силы кончились.
Скучает, конечно. Звонит часто.
Ну вот тебе и вся биография.
Про газету? Хорошо, про газету, – и всё. Смотри как поздно.
До трех открыто? Кто же ночью кушает? И эта девочка до трех здесь бегает с подносами?
Ну ладно. Только началось не с газеты, а с письма.
Нет, в феврале мы приехали, а письмо пришло, наверное, в апреле.
Да, приглашение на празднование юбилея. Бориного! А ему действительно только что семьдесят пять исполнилось.
Не знаю, наверное, по каким-нибудь документам.
И вот мэр города и Совет ветеранов отмечают его юбилей.
Да, и ужин, и музыка.
Кто мог представить, что так сложится – в России его забыли, а здесь вспомнили.
А потом уже соседка принесла газету.
Нет, она не говорит. Но муж ее по-русски хорошо понимает. И вот мы видим – статья про Борю, и про Сталинград, и про награды, а сверху – фотография: мэр города ему руку пожимает. Да, конечно, маленький городок, но все-таки мэр…
Вот и стали мы здесь жить.
Да, дождались. И университета, и свадьбы.
Я фотографию эту, где мы с Борей стоим и Сонечка с женихом, всем племянникам послала. И какие же мы там старые!
Знаешь, раньше я думала, что Бога нет. Если бы был, разве б он мне такое устроил с Диночкой? А потом опять стала сомневаться. Ничего, скоро узнаю!
А о смерти я вообще не думаю. Не интересно мне, умру и умру. Но есть у меня мечта. Я правнучку жду. Да, мальчики тоже хорошо, но я все-таки очень хочу девочку.
Я тебе сейчас одну вещь скажу, только не смейся. Я ведь платье твое красненькое сюда привезла. Да, то самое, с вышивкой на груди. Вот, думаю, родится у нас девочка, мы ей и наденем.
Ну что ты. Что ж тут плакать.
Все ты мне вернула, и радость, и веру, и силы жить.
Что ж тут плакать, доченька.
Но в памяти моей…
Но в памяти такая скрыта мощь,
Что возвращает образы и множит…
Шумит, не умолкая, память-дождь,
И память-снег летит и пасть не может.
Д. Самойлов
Говорят, это всегда был очень красивый город – старая набережная, дворцы, оперный театр. И ведь наверняка гуляли с папой и мамой, спускались к морю по знаменитой лестнице, а запомнился почему-то только двор.
Большущий квадратный внутренний двор. Все соседи сушили там белье. Если встать коленями на стул, а оттуда – животом – на теплый широкий подоконник, можно было хорошо рассмотреть огромные, похожие на флаги белые простыни. «Дура! Флаги бывают только красные!» – сказал Гарик, и пришлось стукнуть его по макушке. Хотя вообще они дружили.
Боже мой, когда она последний раз была в Одессе? Лет тридцать назад. Стояла сырая дождливая зима. Дождь зимой! Она тогда уже отвыкла от подобной странности.
