Дружить было легко, они все дружили – мама с тетей Олей, папа с дядей Мишей и даже Андрюша с Леней. Хотя нет, как они могли дружить, когда Леня родился в 39-м, ему еще двух не исполнилось! А Андрюша на год старше. Мама вечно таскала его под мышкой, как куль, а тетя Оля смеялась. Леня был худенький и тихий, тетя Оля сажала его на диван и загораживала подушкой. «Входи, входи, невестушка!» Это она ее так зовет. «Когда свадьбу будем играть?» Смешные люди, эти взрослые. Как же она может выйти замуж за Гарика, когда он маленький? На целый год моложе! А день рождения в один и тот же день! Бывает же такое везение – две молодые семьи в одном доме, и дети почти ровесники – она на год старше Гарика, Андрюша на год старше Лени, – всюду вместе, и дома, и на улице, и на Первомае. Гарик ее всегда слушался, даже соглашался играть в дочки-матери. Она была мама, конечно. «Сегодня банный день, купаться, ой какой грязный ребенок!» Гарик послушно раздевается, совсем раздевается и встает в пустой тазик, она «моет», водит сухой мочалкой по худенькой спине, по ногам. Странно, что никто из взрослых ни разу не зашел. Хотя взрослым было не до них в то лето.
А бабушка не разрешала лежать на подоконнике. Бабушка была похожа на королеву – большая, толстая, в прекрасных широких и длинных платьях. Ее все немного боялись, даже папа. Хотя папа был еще больше. И очки большие, с толстыми претолстыми стеклами. Из-за этих очков папу забрали не на простой фронт, как, например, дядю Мишу, а на трудовой. Но это было позже.
Бабушка приехала на лето, и вот – война. Все женщины плачут, а им с Гариком – трын-трава! Делай что хочешь. Вот только про школу непонятно. Ведь она в эту осень должна пойти в школу, в первый класс, а папа говорит, что они все куда-то уезжают на пароходе. Но до осени еще целый месяц, вполне можно вернуться.
Одесса стоит на море, поэтому на пароходе. Здорово! И тетя Оля с детьми едет. А дядя Миша уже на этом своем фронте. Странно, что она совсем не запомнила, когда он ушел. Мама с бабушкой пакуют вещи, завязывают такие большие узлы. Папа сердится почему-то, а как же можно без вещей ехать? И игрушки не разрешает брать. Ей-то неважно, она большая, а как же Андрюше без игрушек?
Цепи были очень широкие. Наверное, с ее руку. И все переплетены в огромную сеть. На них поставили ящики и стали сажать детей. Взрослые вокруг ужасно кричали.
– Последний пароход? Нет! Последний пойдет вечером, вслед за этим!
– Трап убрали!
– Детей, детей сажайте! Зачем трап убрали?
– Какие билеты?! Подождите!
– Как ждать, когда немцы уже в городе! Автоматчики!
– Все, хватит, сейчас второй раз нагрузим!
Цепь дрогнула и превратилась в огромную люльку, наверное, ее тянул какой-то кран, она не разглядела. У одного мальчика нога подвернулась под ящик и раз – сломалась пополам, как у куклы. Брызнула кровь, целая река крови. Мама схватила ее голову и больно ткнула в свои колени, в платье. «Не смотри, – сказала она, – не смотри!» Платье пахло теплом и домом, стало не так страшно.
Опять появилась сеть из цепей.
– Садитесь, садитесь! – закричал папа.
Мама рванула лежащий сверху тюк, что-то вытащила. Это была скатерть, парадная скатерть, белоснежная, вышитая цветами. Скатерть стелили только по субботам, нельзя было вертеться, и ставить локти, и класть грязную ложку. За ложку особенно попадало. Мама схватила скатерть и бросила на ящики, прямо на отвратительные красные разводы.
– Ноги, – закричала она, ноги поднимай!
Еще бы! Да она задрала ноги к самому небу! Тетя Оля обоих мальчиков держала на руках, а мама только Андрюшу, он и так был тяжелый.
– Мама! – вдруг громко закричал папа. – Мама, я тебя умоляю!
Бабушка стояла внизу, у воды. У нее было совсем белое лицо, прямо как их скатерть. Она отрицательно мотала головой.
– Мама, садись, садись, – кричал папа, – что ты стоишь!
Он, видно, совсем ничего не видел в своих очках. Как могла большая толстая бабушка поместиться на этих ящиках? Папа вдруг скинул пиджак, сдернул с руки часы.
– Товарищи! – закричал он стоящим вокруг матросам и стал совать им часы. – Товарищи, я вас умоляю!
Три самых больших матроса вышли вперед, схватили бабушку, как какой-нибудь мешок, и – раз, два, три – через борт забросили на палубу. На руках у бабушки появились длинные темно-красные пятна. Ящики дрогнули и поплыли, она задрала еще выше немеющие ноги. Бух. Всё! Они были на палубе! И они, и тетя Оля.
А папа стоял на берегу и махал рукой.
И вдруг опять наступила нормальная жизнь. Мама с тетей Олей уложили малышей на палубе, на одеяле – оказывается, один тюк все-таки ехал с ними. Бабушка тихо стонала и трогала посиневшие руки. А они с Гариком стали играть в строителей. Потому что там было очень много досок, на этой палубе. Такие странные, очень легкие доски, а когда она ковырнула одну пальцем, из нее посыпались кусочки. «Это пробка, – сказала мама, – пробковое дерево, им затыкают бутылки. А еще оно хорошо держится на воде, на нем можно даже плавать».
Мама оказалась права. Когда пароход разбомбили, на этих досках долго плавали уцелевшие пассажиры. И многих подобрал другой, самый последний пароход.
Но это случилось ночью, а весь вечер они играли с Гариком, трогали руками дрожащую палубу – под досками что-то гудело. «Слушай, – сказал Гарик и приложил ухо к полу, – мотор стучит». Она тоже прижалась щекой к шершавой пахнувшей смолой палубе. Гарик лежал рядом, его курточка касалась голой руки. Она вдруг вспомнила мальчика со сломанной ногой и заплакала.
Они плыли на корме, а бомба попала в нос, поэтому они только сползли немного к краю и так и лежали, ухватившись за бортик. Андрюша даже не плакал. Меньше всего повезло людям в трюмах, туда сразу налилась вода. А потом подошел другой пароход, тот самый, последний, и их перевели по узкой качающейся доске на другую палубу. И тут она сразу уснула.
Интересно, так хорошо запомнила первый пароход, а про второй – ничего. Как резинкой стерло. Только и помнит, что пароход плыл очень медленно, он тянул еще какую-то баржу, и бабушка сказала маме, что на этой барже заключенные из одесской тюрьмы. И все стоял перед глазами тот мальчик с ногой. Как страшно лилась кровь! «Его вылечили, – сказала мама. – Доктор перевязал ножку, такой крепкой повязкой, и все прошло. Он уже бегает». Непонятно, когда мама успела все разглядеть, но тут и тетя Оля сказала – да, вылечили. Значит, правда. Сразу стало легче.
Сначала говорили, что пароход идет в Новороссийск, но прямо у самого причала он вдруг резко развернулся и опять ушел в море. «Немцы, – шептали женщины, – немцы уже в Новороссийске». Наверное, из-за баржи с заключенными пароход плыл слишком медленно. Интересно, куда их потом девали? В штрафные батальоны? Говорят, они все просились на войну, хотели смыть вину кровью. А что еще было в эти дни? Куда клали раненых? Как они все кормились, четверо малых детей! Нет, не вспомнилось.
