— Мы пока не знаем. Только очень нужно нам эту девочку повидать. А ребенок у нее умер прямо там, в роддоме.
— Может и к лучшему. Пойдемте, я вас к Анне провожу, а то она чужих и на порог не пустит.
И опять они пошли по окраине города, мимо деревенских домиков, тетя Варя по дороге свернула к себе. Анин дом был большой, но сильно запущенный. Краска во многих местах облупилась, доски потрескались. На втором этаже сиротливо хлопала рама без стекла. Они долго стучали у калитки, пока на крыльцо не вышла хмурая старуха.
— Здравствуйте! Здравствуй, Анна!
Старуха, не отвечая, угрюмо смотрела, ожидая продолжения.
— Можно войти? Анна, мы по делу! — прокричала Мария Семеновна.
Старуха не то чтобы кивнула, а как-то странно дернула головой.
— Собаки нет? — спросила Надежда.
Ей почему-то казалось, что в этом угрюмом и заросшем саду обязательно должна бегать не на привязи злая собака.
— Идемте, нет у них ни собак, ни котов, — решительно сказала Мария Семеновна и толкнула калитку.
Старуха все так же стояла на крыльце угрюмым столбом.
— Вот что, Анна, — сказала Мария Семеновна, подходя, — ты уж как хочешь, а вот женщины очень интересуются племянницей твоей Натэллой. Были они у Риты, да и я им рассказала, что знала. Да они и сами с Натэллой знакомы были, вместе в роддоме лежали.
— Чего надо-то? — неприветливо спросила Анна. — Дело это давнее, я свою племянницу много лет не видела, — она с ненавистью покосилась на Марию Семеновну.
— Вы извините, нам очень нужно с вашей родственницей встретиться, вы скажите нам, где она живет.
Анна опять покосилась на бывшую акушерку. Правильно рассудила Мария Семеновна, что с незнакомыми людьми Анна и говорить бы не стала, послала бы подальше.
— Зачем она вам? — Анна повысила голос. — Что вы хотите от нее узнать? Если уж тогда не сказала она, от кого у нее ребенок, так сейчас через столько лет и подавно знать незачем.
— Нам просто нужно с ней поговорить, узнать, как она сейчас живет.
— Хорошо живет, — проворчала Анна, — живет — не тужит.
Она внезапно сорвалась с крыльца и побежала куда-то в глубь сада с криком:
— Вот я тебе сейчас метлой, паразит ты этакий!
Из кустов на тропинку выскочил огромный черный кот и рванул через дырку в заборе на соседний участок. В ответ на их удивленные взгляды Мария Семеновна пояснила:
— Муж у Анны очень болен. Астма у него, на кошачью шерсть реагирует. Сразу приступ у него случается.
Как бы в ответ из-за закрытого окна послышался сухой кашель. Анна вернулась, перевела дух.
— Вот что, Анна, — твердо сказала Мария Семеновна, — не тяни время. Людям еще в город ехать. Скажи адрес племянницы, и мы уйдем. А не хочешь, так мы сами будем ее искать. Девичью фамилию выясним, найдем ее родителей, с ними поговорим.
Расчет Марии Семеновны оказался верен — Анна изменилась в лице, потом ушла в дом и вернулась с бумажкой:
— Вот, возьмите.
Надежда вгляделась в неровные строчки.
— Новицкая Натэлла Алексеевна, адрес и телефон.
— Это по мужу она Новицкая?
— Ну да, замужем за приличным человеком, живет на всем готовом, он сам мужчина солидный, полковник. Пылинки с нее сдувает! И чего вы туда попретесь? — откровенно неприязненно закончила Анна.
— Это уж наше дело! — в свою очередь, рассердилась Надежда и, не прощаясь, поспешила к выходу.
Проводив гостей до калитки, Анна Ивановна вернулась в дом, достала из буфета бутылку водки, которую приберегала для разных случаев, налила стопку до краев, выпила одним махом, поморщилась, закусила, за неимением под рукой ничего лучшего, дрянной карамелькой, опять поморщилась и заплакала. Слезы быстро сбегали по ее излишне румяным щекам, не принося облегчения. На нее снова навалился весь тот стыд, весь ужас того давнего лета, она вспомнила все свои застарелые обиды. Обиду на богатых родственников — уехали в свою чертову заграницу, в свое зазеркалье, оставив на нее свою красавицу-доченьку, а каково ей стеречь эту чертову кобылку, у которой бесенята в глазах и ветер в голове? Сама она ни о какой загранице никогда и не мечтала, она и в Ленинград-то ездила всего считаные разы (как его сейчас-то называют — язык сломаешь!).
Обиду на саму эту нахальную Натэлку — так заигрывать с мужиками, это в пятнадцать-то лет. Понятно, что добром не кончится! Ни стыда ни совести у молодежи… И ведь все ей — как с гуся вода… Родила под чужим именем, ребенок умер, все ей нипочем, тут же забыла. Живет сейчас в полном довольстве… А родители ее так ничего и не узнали, так и молились на свою Натэллочку, воз подарков ей навезли из-за границы… Ей, Анне, они тоже привезли кучу какой-то импортной дряни — Анечка, да мы так тебе благодарны, да ты, наверное, так устала от нашей маленькой разбойницы… Если бы они знали, как она от нее устала! Если бы они знали, чего ей это стоило! Все их проклятые подарки она той же ночью сбросила в нужник. Тина ее все спрашивала: «Анечка, что же ты не носишь ту хорошенькую розовую блузочку? Анечка, что же ты не носишь те миленькие бежевые брючки?» Разбитую жизнь розовой блузочкой не спасешь.
Из соседней комнаты донесся сухой кашель. Лицо Анны перекосилось от ненависти. Она встала из-за стола и нетвердой походкой пошла к нему — к тому, кто сгубил ее молодость, сломал ее жизнь, разбил ее сердце.
Он сидел в громоздком допотопном инвалидном кресле — жалкий, беспомощный, тень того красавца-мужчины, который когда-то свел ее с ума — и не ее одну… Сейчас он казался глубоким стариком, а ведь он был моложе ее, Анны, и постоянно колол ее этим, чуть не в глаза называл «моя старуха», крутил романы направо и налево…
— Анечка, кто там у тебя был? Я слышал женские голоса!
Теперь ему только и осталось слышать женские голоса из соседней комнаты. Дряхлый, больной, парализованный старик, мучимый постоянными жесткими приступами астмы. Вся комната пропахла лекарствами. Целый арсенал их выстроился на тумбочке. Вот, забеспокоился, ищет, ищет свой аэрозоль, аж посерел от страха — минуты прожить не может, если этого флакона под рукой нет, так боится задохнуться… Из последних сил цепляется за свою жалкую никчемную жизнь! Что за нее держаться? Его жизнь состоит из одних мучений, так нет же — вцепился мертвой хваткой! Вот, нашел свой флакон, успокоился.
— Анечка, что же ты не отвечаешь мне? Что же ты молчишь?
Она всегда молчала, всю жизнь, молчание стало ее именем, ее лицом, ее профессией. Она молчала, когда он неделями не ночевал дома. Молчала, когда он приводил своих проклятых баб прямо сюда, в ее дом. Молчала, когда он тратил на них ее деньги, ее жалкие гроши, ради которых она ломала поясницу на участке, унижалась, продавая у вокзала цветы и ягоды, годами ходила в старых платьях и стоптанных туфлях… А ведь она была еще молодой женщиной, старше его всего на четыре года — подумаешь? На самом-то деле на шесть, но он не знал, подонок, — она исправила год рождения в паспорте, лишних два года потом на пенсию не могла выйти, но черт с ней, с пенсией — она молчала. Один только раз, один раз тем проклятым летом чаша ее терпения переполнилась, ненависть выплеснулась через край.
