А взгляды этих людей на мир сильно отличались от привычных для нас представлений о «государственном человеке», да и от наших обыденных. Читая средневековые источники из любой части Европы, подмечаешь интересную черту — знатные люди той эпохи не служили абстракциям, не мыслили ими. Такие понятия, как «народ» или «государство» в нашем нынешнем понимании, были им глубоко чужды — разве что они могли апеллировать к «общему благу» при необходимости в чем-то убедить народную массу. Весь мир виделся им через призму исключительно личных отношений. Они служили конкретному, осязаемому, видимому и знакомому (более или менее) государю. Они были преданы тем, с кем находились в дружеских (не всегда прочных) и родственных (увы, тоже) отношениях. Наконец, они служили Богу. И видели в Нем такого же Государя, пусть неизмеримо высокого и далекого, но тоже доступного для понимания, для просьб о помощи в делах, для личной присяги на верность и взаимных обязательств.
И даже «земля» — не была исключением из этой системы личностного восприятия мира. Бессмысленно прилагать к «земле Русской» из средневековых памятников или «милой Франции» с другого конца Европы современные категории «национального» или «патриотического». На Руси с ее молодой государственностью, конечно, существовало острое осознание ценности силы и независимости государства как таковой — сродни древнегреческому или римскому. Однако для аристократа в любой точке средневекового мира важнее было другое. «Земля» — это родовой дом, это вместилище сородичей в самом широком смысле слова, людей своего «языка», которые доверили тебе эту «землю» в обмен на заступничество и водительство. А вследствие этого «земля» — это еще и владение, родовая собственность, которую следует защищать и которой следует править. Так было во всех слоях знати. Но прежде всего — у «сливок» ее, высших аристократов, суверенных владетелях на своих «землях» — удельных князей Руси, герцогов и графов на Западе.
Именно этот слой — лучшие (буквальное значение греческого рютос;) из лучших — испытали настоящую личную катастрофу с образованием централизованных государств. Русь, конечно, не была исключением. Более того, ситуация в Московском государстве, с его стремлением воспринять византийское самодержавие, оказалась серьезнее, чем где-либо еще. Бывшие князья-суверены оказались встроены в систему цельной, не оставившей им ни малейших суверенных прав монархии. Они отныне должны были служить ей, а править лишь тем, что она им даст за службу. Иными словами, что даст им государь — один из их же родни, по стечению обстоятельств поднявшийся надо всеми. Мало того, отнявший у этих всех то, что им принадлежало по праву… А их не учили служить. Это они учили других служить себе.
Даже последний удельный князек в своем уделе был «первым после Бога». Да, над ним был великий князь. Но князь удельный сам мог занять место великого при большой удаче в первой же замятие. Или по крайней мере обеспечить независимость своим потомкам. В дарованном московским государем поместье и даже в «собственной» вотчине быть столь полновластным хозяином уже не получалось — сами условия обладания ими были иные, чем у древних уделов. Государь, правда, по мановению руки мог создать новые «уделы», если того требовали его или государственные интересы. Вот и получалось, что вчерашние купцы Строгановы — большие хозяева на своих огромных, компактно расположенных на задворках государства землях, чем любые родовитые князья в центральных областях России, те же Шуйские. А если учесть еще, что земли, а то и вся жизнь могли пойти прахом от какого-то государева «эксперимента» вроде опричнины… Каково было это все терпеть для вчерашних хозяев Руси? Следует скорее удивляться тому, сколь мало было прямых вооруженных мятежей на Руси XVI в., и тому, что не было ни единой внутренней войны (в отличие от той же Франции и многих других стран)… Разве что учиненный самим Иваном Г розным разор северных областей. Но рано или поздно уверенность высшей аристократии в том, что каждый из ее среды имеет право на власть не меньшее, чем московский Рюрикович, должна была взорваться смутой. И взорвалась — уже после смерти героя этой книги, хотя амбиции князей были, конечно, не единственным, да и не главным ингредиентом горючей смеси.
Но единое государство уже сложилось. И всякий раз, когда знать получала возможность распорядиться его судьбой, будь то через прямое насилие или по слабости государевой власти, перед ней оказывалось два пути. Первый — повернуть время вспять, разодрать государство на новые удельные, а там, как знать… и новые великие княжения. Второй — установить совместное управление тем, что есть, единой землей. Русская знать всегда предпочитала второй путь, хотя он и оборачивался раз за разом беспощадной войной честолюбий. Наверное, сознание величия и силы новой огромной «земли» — обеспечивающей силу и величие тех, кто ею правит, увеличивающей их цену, — возвышалось над умами даже самых низких честолюбцев времен Смуты. Тем более над умами их несравненно более великих предшественников и предков в XVI в.
Ни один опыт боярского правления в Московской Руси как будто не кончился добром. Задумаемся — а мог ли кончиться? Могла ли выжить на Руси устойчивая аристократическая система власти? Не праздный вопрос. Ведь история знает примеры не только шестисотлетней аристократической Спарты или почти тысячелетней патрицианской Венеции. В русском Новгороде, в огромной и богатой державе Русского Севера, аристократический строй просуществовал, сквозь взлеты и падения, почти три с половиной века. Это дольше, чем время жизни единой Московской Руси до Смуты, гораздо дольше, чем малоудачный опыт земской монархии после нее… Дольше, чем история созданной трудами Петра империи.
Но все это не отменяет описанного выше негатива. Как видно, дело было не в политическом строе самом по себе, а в качестве людей, встающих у руля власти. Не стоит искать идеальный политический строй. Таковым не была ни абсолютная монархия, ни аристократическое правление. Эффективность любой общественной и политической системы зависит не в последнюю, если не в первую, очередь, от тех, кто ее осуществляет. Достаточно сравнить результаты самодержавных правлений, скажем, Ивана Грозного и Петра I.
И все-таки остается единственное бесспорное преимущество любого средневекового аристократа перед любым чиновником абсолютистской державы или современным «демократическим» политиком. Люди той породы действительно знали, как управлять государством, как вести людей в делах войны и мира. Их этому учили сызмальства. Они рождались для этого. И герой этой книги, столь мастерски описанный на ее страницах, — достойное, ярчайшее подтверждение.
Июль 2011 г.
Доктор исторических наук С.В. Алексеев
Примечания
Прямой потомок великого князя Андрея Ярославина.
Абрамович Г.В. Князья Шуйские и русский трон. Л., 1991. С. 23.
В 1382 г. дети князя Дмитрия Константиновича Василий (по прозвищу Кирдяпа) и Семен поклялись на кресте жителям Москвы, осаждаемым Тохтамышем, что ханское воинтво, войдя в город, не тронет их. Те поверили и открыли ворота. Произошла резня, город подвергся разорению и сожжению от татар. За братьями Дмитриевичами, предками Шуйских, установилась репутация предателей. Но, как показал историк Г.В. Абрамович, Василий Кирдяпа, видимо, москвичей не обманывал, и виновен лишь его брат Семен. — Абрамович Г.В. Князья Шуйские и русский трон. Л., 1991. С. 50–57.
