Ты лучше скажи, что понадобилось вашему Иисусу в мире людей? Подчеркиваю «вашему», хрестоматийному, не имеющему отношения к богу гностиков? Почему не сиделось ему под крылышком всемогущего отца? Сдается мне, будь он истинным богом, он решил бы все проблемы, не ступая на грешную землю. Избежав ужасного распятия.
Амелиска. С начала мира, а не только с того дня, как Мария родила Его, Иисус заботится о нас. Выкупая людей, Он заложил свою душу. Но вот настал день, когда Ему понадобилось забрать душу обратно. «Она была среди разбойников, и ее взяли как пленницу». Он освободил душу свою, заодно спас нас — и хороших, и плохих — и в этот момент вознесся.
Незнакомец. Есть просто мудрость и мудрость смерти — Эхамоф и Эхмоф. Лишь Гемоглобов, как никто другой, дает понять мудрость смерти. Через понимание мудрости смерти открывается вожделенная дорога к бессмертию!
Амелиска. Ты вновь не договариваешь. Ведь «мудрость бесплодна без сына». Без Иисуса. Без Сына Божьего…
Прекрасная тонкорогая Амелиска, сев подле огня, то и дело отвлекаясь от вечного спора со своим вечным другом, кормила души дионисов из бутылочки, наполненной молочными легендами о людской доблести и грехе. Оленеголовая девушка лишь мельком взглянула на жалкого пришельца и, не сумев скрыть чувства, нахмурилась. Рядом пропела вечерняя птица — похоже, она была на стороне Эроса. Зато мрачный верзила, неразлучный спутник Амелиски, решил навсегда покончить с юным человеком. Перестав раскачиваться, точно метроном, отсчитывающий собственное бессмертие, он поднялся из-за костра, рявкнул на непрошеного гостя: «Опять ты?! Тебя даже смерть не желает донашивать!» Сделав шаг навстречу, оставив громадный след на пепле вечности, громила вновь заорал: «Ты мой, недоносок!!» Ярость так его захватила, что он не заметил, как наступил птице Фавр на песочную лапку. Птица вскрикнула, забила крыльями, уронила Эросово сердце — и изменила траекторию удара. Вместо того чтобы схватить человека за горло, здоровяк ткнул пудовым кулаком Эроса в лоб и, подобно неопытному кулачному бойцу, выбил душу из ада. Уже в другой раз вышвырнул заблудшую душу назад — в жизнь…
17
Эрос размежил очи. Он был жив. В комнате, где остальные, по-видимому, были мертвы. Или пребывали в глубоком беспамятстве — на ничейной земле сознания, где смерть хозяйничает наравне с жизнью, где смерть запросто заигрывает с жизнью, как кошка с мышкой. Поиграет — и отпускает. Как Эроса.
С великим трудом он приподнялся на локте — голова тяжела, рука мягка, точно половину ее костной массы пересадили в голову. Оттого башка превратилась в сплошную гудящую кость. Тьфу! Сил не хватает, даже чтоб плюнуть как следует. Плевок жалким головастиком повис на подбородке. Эрос попытался вытереться свободной рукой, но не удержал равновесия и рухнул на спину. Чче-ерт, почему он не мертв?! Надо ж, кому-то повезло… Стоп! А в самом деле: кому? Если ему не повезло и он жив, то тогда кому-то обязательно должно было повезти и этот кто-то — мертв. Но кто этот «кто-то», черт подери?!.. У-у! Эрос заскулил от боли. Мозг противился малейшему насилию над собой, даже самой безобидной потребности в умственной деятельности. Заставить сейчас голову напрягаться было равносильно тому, как если бы Эрос вздумал ступить на сломанную ногу. У-у-у! Та же безысходность, та же жажда жизни.
Видимо, парня посетило нездоровое настроение — навязчивое желание во что бы то ни стало вспомнить все, а значит, доставить себе нестерпимую боль. Или, может, наоборот, в нем проснулся совершенно здоровый, бойцовский дух, азарт жизнелюба — превозмочь, одолеть, доказать… Закусив губу, со слезами и тихим подвыванием превозмогая боль, мысленно сказав «фак ю» своей третьей коленке, Эрос попытался вспомнить того, кто… Для начала: какого черта он здесь делает? Ну, давай, парень, наскреби-ка памяти на косячок. У-у, никогда не думал, что даже самая ничтожная память слаще самой мировой дури. У-у, безнадега! Эрос ничего не мог вспомнить. В голове каша — несъедобная, холодная, вязкая; перед газами — мельтешение каких-то дьявольских мотыльков. Тучей налетели, мельтешат, света белого лишили, закрыли свет, а тот уже взывает о помощи, брусничными огнями сигнализирует о беде. «Сейчас, приятель, я здесь!»
Чудом отыскав в себе силы, Эрос распахнул очи, вытаращился на брусничный маяк — и впустил в себя свет опасности!..
Память вернулась к нему так же неожиданно, как покинула, по всей вероятности, увлеченная за собой отливом крови. Его собственной, блин, крови! «Чего, фашист, мигаешь?!» Придя в себя, Эрос возненавидел лютой ненавистью гемоглобовский сервер. Гемвер же, будто оправдываясь или пытаясь донести что-то очень важное, тревожно сигнализировал полуживому Эросу тремя десятками огней. Тот самый брусничный маяк наяву, а не в болезненном бреду настойчиво посылал сигналы опасности. «Черт, тебя будто заело!»
Эрос продолжал безвольно лежать на полу. Вставать не хотелось. Вращать головой тоже. Перед ним маячила одна и та же картина — пульсирующий, словно одержимый нервным тиком, гемвер. Эрос невольно присмотрелся к игре красно-брусничных огоньков. В какой-то момент ему показалось, что они подмигивают ему, следуя определенной, вполне осмысленной закономерности. Раз-два-три. Пауза. Раз-два-три. Пауза… Почувствовав странный, холодящий душу азарт, какой возникает в минуту серьезной опасности, Эрос всмотрелся еще внимательней. Но вместо того чтобы разгадать язык огней… он вдруг услышал звуки. Возможно, звуки ему почудились. Но как же явственно они прозвучали! Причем звуков было три — столько же, сколько, по сути, было миганий. Раз — а! Два — е! Три — о! Пауза. Раз — а! Два — е! Три — о! «Ба-ве-го! — Эрос безотчетно начал повторять за цветными импульсами. — Ба-ре-мо! Ва-ле-но!..» Он вдруг осекся. До него наконец дошло. Боже, как же он долго возвращался к жизни!
— Па-лер-мо! Па-лер-мо! Палермо-о-о!! Нет, пацан! Я не отпущу тебя, парень!!
Вместе с иступленным криком из груди Эроса вылетела душа. У страшась нахлынувшего, как боль, открытия, устрашась самое себя, душа стыдливо скукожилась, сморщилась и, перестав ощущать себя нужной телу, выпорхнула на свободу. Но взлетела невысоко — уперлась в оклеенный бумажными обоями потолок, жилую шкатулку человека. Елянула сверху — и ужаснулась снова. Плотские куски и объедки, плотский черно-красный сок в стаканах, залапанных наполовину, испачканных в губной помаде — тоже плоти, придуманной плотью людей; кубы и параллелепипеды, напичканные электронной плотью — еще одной выдумкой людской плоти; рядом — образцы иных искусственных плотей, столь чуждые душе, но нужные человеческим материям: расхристанный, запятнанный ковер, мебельная стенка с разбитым час назад зеркалом, диван, с которого час назад сполз плед… И вдруг среди этого плотского, обездушенного бедлама душа заприметила три неподвижных, не подающих признаков жизни тела. Два из них душе показались до боли знакомыми, одно — родное по духу.
— Пале… — Эрос осекся так же внезапно, как закричал. Будто крик его, подобно автосигнализации, кто-то неожиданно отключил. Неведомый и, возможно, настоящий хозяин его жизни заставил Эроса замолчать. Повелел отозвать крик в горнило груди. И крик послушно вернулся, а за ним вернулась и душа.
