В последний раз Сева видел Кузьму в мае, он заходил, и они коротко обменялись новостями. Как только Кузьма вышел, Антон сказал, что не может больше видеть это недоразумение. И Сева, не найдя сразу правильных слов для его защиты, вспылил.
«Как он не может понять, что Кузьма за нас отдувается. Что кто-то должен попытаться искать там, где он ищет, – чтобы стало ясно, что там можно найти».
Сева удивлялся, что Егор вообще не видит Кузьмы. Сева пытался рассказать о нем, но тот не понимал, о ком идет речь. Как же, говорил Сева, он живет этажом ниже, постоянно здесь ходит. Но нет, в мире Егора-пастыря не могло существовать таких несистемных существ.
В сентябре, после месяца, проведенного в полном одиночестве – одиночестве, которое не позволило пропустить мимо ни одной ноты боли и пустоты, оставшихся от разлуки, – вернувшись в университетскую аудиторию с чувством, что он все-таки выжил, Сева узнал, что Кузьма в том же дефолтном августе бросился со своего восьмого этажа. После него не осталось ни одной строки.
6
– Объясни, откуда такое сильное желание увидеть Питер, – уже уверенно и даже не без некоторой требовательности спрашивал человек за рулем.
– А желание посмотреть – недостаточное основание?
– Все хотят что-нибудь посмотреть. Но не встают и не едут за две тысячи километров без денег.
– Какие-то деньги у меня есть.
– Сколько?
– На билет в один конец не хватит.
– Тогда не отвлекайся.
– Вы хотите развернутого ответа?
– Самого развернутого.
– Давайте я попробую… Начинать на самом деле можно с любого места. Иду я как-то лет в одиннадцать поздно вечером со свечкой и полотенцем в общий душ на первом этаже. Через весь первый этаж в нашем доме гостиничного типа тянулся длинный мощеный досками коридор, вдоль которого шли квартиры, а вверх – лестницы. Мы жили в среднем подъезде. С октября темнеет уже после шести вечера, и я брал с собой свечку, потому что в самом душевом помещении света никогда не было. Лампочек здесь даже не вкручивали – их сразу крали. Некоторые жильцы, правда, брали в душ, помимо полотенца и мыла, еще и лампочку, которая ввинчивалась только на время купания. Но я не доставал до патрона, поэтому брал свечу. На трех нижних этажах не было света, а в коридоре, ведущем к душу, свет горел только над дверью в одну из квартир. Там круглосуточно продавали самогон. Бизнес вела хозяйка, находившаяся под охраной двух взрослых сыновей. Отец семейства пил и частенько валялся во дворе. Слабая лампа над их дверью выхватывала небольшой полукруг коридора. На свет идти было хорошо, длинные доски упруго прогибались при ходьбе, но когда источник света оказывался за спиной, накатывала чернота. Казалось, что коридор мгновенно становился значительно шире, и на пути в душ можно было легко потеряться, сбиться с пути. Однажды, когда я шел по этому коридору, я увидел приоткрытую дверь в одну из квартир. Из нее несло желтым, как испитой чай, электрическим светом, который как бы оставался в квартире и ничего не освещал в темном коридоре. «Да когда ты уже сдохнешь! – внезапно прямо за дверью произнес усталый женский голос. – Как ты мне надоел…» – «Подожди, немного осталось», – отвечал из глубины раздраженный трескучий старик. «Ты все обещаешь…» Они, эти безымянные голоса, очень точно выразили суть тех отношений, которые я потом встречал повсеместно. А потом я дохожу до третьего подъезда – и раздается вынимающий душу и выплевывающий легкие резкий мокрый кашель, звук которого наполняет всю бесконечную ночь. В частном квартале начинают лаять собаки, подхватывая голоса друг друга. Такой вот исходный образ.
Что я видел в жизни? Помню Брянщину: лес, город, местами переходящий в поселок, мебельный завод, куда меня, шестилетнего, бабушка брала, чтобы я ей помогал мыть полы в бесконечных коридорах, которые за сутки зарастали древесной пылью. Потом голый солнечный Волгодонск, усаженный даже не деревьями, а саженцами. Там, конечно, уже мир был разнообразнее. Кругом вода – Цимлянское море, заливы, каналы, Дон, его притоки, котлованы. Все это – мир, на время отвоеванный у природы. Вот лежала степь, но в ней построили несколько домов – получилась улица, несколько улиц назвали Волгодонском. Выкопали котлован – получилось как бы море. Построили завод, привезли туда работать людей, устроили довольно убогую жизнь. Неужели именно такой она и задумывалась? Зачем на самом деле все эти люди там собирались? Я – понятия не имею. Как будто мы живем здесь, а смысл – он вообще не здесь, а где-то в другом месте. И это ощущение – оно нарастает. Я думал, что в Ростове что-то изменится. Пожил там года полтора – и понял, что это ощущение странности становится только сильнее.
– И что – в Питере смысл?
– Точно не знаю.
– На все вопросы есть очень простые ответы. Их знают почти все.
– Поэтому все такие несчастные?
– Ладно, продолжай.
– Да… Живешь и думаешь: как я тут оказался? Что мы тут делаем? Может, все эти люди знают, а ты один не знаешь? Начинаешь прислушиваться, прощупывать вопросами – и понимаешь, что есть много вопросов, о которых говорить не принято. Столько земных забот, надо крутиться. И ты колеблешься: то ли ты такой умный, что видишь всеобщую глупость, то ли ты такой тупой, что не понимаешь очевидных вещей. То ли тут все неправильно сложилось, но никто не хочет ничего менять, то ли ты не видишь за ежедневной рутиной сути происходящего. И ответы нужны не когда-нибудь потом – они нужны сейчас. И от того, каким будет ответ, реально зависит, какие ты будешь совершать поступки прямо завтра. Но это осознанное завтра постоянно отодвигается, продолжается все то же бессознательное настоящее. И вот ты заглядываешь однажды в искусство и понимаешь, что там все гораздо серьезнее, чем во всей твоей остальной жизни.
– Сильно сказано.
– Да, это трудно объяснить родственникам. Моя мама – несчастный человек: с восемнадцати лет нянчит детей, пытается получить какое-то образование, наладить личную жизнь, выбраться из нищеты. И тут приходит сыночек и говорит: «Это, мама, все фигня, вот искусство – это серьезно». Но на самом деле понимаешь, что она несчастна потому, что ее как бы уже засосало в какую-то центрифугу – и ее, как белье, то стирают, то выжимают, то сушат. И если ты ничего не сделаешь по-другому, то с тобой будет то же самое. А куда сбежать, если ты в многодетной семье, в которой у тебя тридцать три обязанности на каждый день? Можно в бандиты, а можно в книжки. Там хотя бы можно пытаться что-то понять, как бы быть в состоянии поиска. Там прямо звучат вопросы, которые я ни с кем из живых людей никогда не обсуждал. Я не знаю, почему так. Может, были времена, когда они обсуждались. Может быть, дело в семье, может, рождаться надо было в другом месте. Но то, от чего должны реально зависеть твои поступки, – как вообще в этом разобраться, если ты живешь, не успевая ни о чем подумать? Не только о том, что ты сделаешь, но даже того, что уже сделал, не успеваешь понять. И я подумал, что где-то должно быть место, в котором жизнь и культура пересекаются. Такого места не может не быть. Но это точно не в Ростове.
