– Был еще фотограф, который, конечно, тоже участвовал в вечеринке, – Валера точно знал, в каком месте вступать. – Это была очень интересная встреча. Я кончил шесть раз, Митя два, а этот бедный Ванюша – ни одного. Не мог, взмок весь, но – никак, – Валера мутно улыбался. – Бывал на таких вечеринках?
– Нет.
– Что – никогда не участвовал в групповушках? Да ты, наверное, сноб. А напрасно – это довольно весело. Надо нам как-нибудь устроить.
Сева почувствовал в этот момент, что полулежащий Валера приобнял его. Сева пролистал еще несколько страниц – все работы были в одном жанре, но лица менялись. Он отложил альбом и взял со стола свою чашку. Рука Валеры лежала на его талии. Сева неторопливо отпил, поставил, повернулся:
– Альбом крутой, – резюмировал он, и тут же, с расстановкой: – Я сейчас пойду, а вечером можем увидеться. Музыку у вас в Питере играют?
– Играют.
– Покажешь мне какое-нибудь музыкальное местечко?
– Покажу.
Валера смотрел на него внимательно, не расставаясь пока с разом устаревшей своей томностью.
– Отлично. Спасибо тебе, Валера.
Сева выходил, а тот оставался возлежать на диване, молча провожал его взглядом, улыбался. То ли ослабевший разом, то ли великодушно давал уйти.
4
Ну вот, теперь другое дело – один, в Петербурге, налегке, с пониманием, куда возвращаться. На часах еще нет одиннадцати. На улице светит нежаркое северное солнце и неожиданно быстро бегут редкие облака, похожие на летящие издалека клочки дыма, вырвавшегося из орудий. Все складывается очень неплохо.
Сева быстро узнал, каким транспортом добраться в район Невского, и скоро уже сидел в автобусе, пытаясь разглядеть Питер в типовой позднесоветской застройке. Но глаз цеплялся больше за лица. В них было что-то странное, Сева не сразу понял, что именно. Первое, что отметил: чаще, чем обычно, – физические отклонения – отекший глаз, нарост на лице, родимое пятно, бельмо, какая-то экзема, просто синяк – за двадцать пять минут в пути Сева увидел все варианты. Человеческие существа вылезали на свет как будто из какого-то страшного мира, печать которого оставалась на их лицах и в их глазах. Они несли в себе опыт какого-то нечеловеческого холода. И эта нечеловечность в какой-то момент принималась за разрушение тел. Сева развивал свои ощущения. Люди вытряхнуты из системы координат, иерархий, опыт поставил их вне иерархий. Что это за опыт? Блокадный голод? Климат? Болезни? Культура? Они очень закрытые, почти не обращаются друг к другу, немобильны. Но обращается к ним чужак – и они просто и дружелюбно ему отвечают. Никакой вот этой южной торгашеской манеры предварительно оценить собеседника, прежде чем определиться, в каком тоне ему отвечать. В Москве к этой манере добавляется еще и высокомерие, которое и не хочет ничего знать о спрашивающем. Спроси в Москве, как куда-либо пройти, – увидишь такое лицо, как будто ты клянчишь деньги, – они там осознают, что они не могут себе позволить тратить время на человека из толпы. А здесь, похоже, и нет такой ценности, как время. И еще – Сева аж задохнулся от догадки – здесь нет толпы, нет тут такого понятия. Да, сейчас в автобусе много людей, но нет, они не сливаются в толпу, они сведены простыми обстоятельствами. Они все – индивидуумы, маргиналы, выпавшие отовсюду и потому обрекшие себя на страшное существование в очень вещественной, отлитой перед ними вечности.
Фантазия Севы разгонялась и уже не нуждалась во внешних впечатлениях.
В Петербурге вообще нет общества. Оно здесь – просто обслуга имперского города, обслуга, которой не может не быть. А настоящее сердце Питера ощутимо как раз вот здесь, в старом автобусе марки «Вольво», который, судя по сплющенным в лепешки когда-то мягким сиденьям, после смерти на родине попал на дожитие в Петербург, где, катая местное население, еще выдается за окно в современную Европу. На самом деле давно уже никого не интересует, что там, в этом окне, – да и стоит ли верить глазам. Глаза обращены куда-то туда, где ничего не видно.
Они же, наверное, тоже почти все приехавшие – других ведь в Питере и нет, вдруг отчетливо подумал Сева. Могут ли они сейчас вспомнить, как выглядят места, из которых они приехали, какова реальность, возвращаться в которую страшно? А здесь не реальность, конечно, это – условное пространство, предбанник Страшного суда, здесь нужно думать и отдавать себе отчет, а отдав его – отдавать и концы, потому что кто же это выдержит – отдавать себе отчет? Петербург – этот какое-то Чистилище, незнакомое этой культуре. Но неясно, в какую сторону из него дальше – вперед или назад. Снаружи этой дилеммы не видно. А видны купола и порядок, которого восточнее больше нет. Здесь – особенное, оторванное место. Ах, как хочется иногда уйти в отрыв – как хорошо знает это ощущение Сева! И вот он в отрыве – в Петербурге.
Невский уже бурлил. Это была другая реальность – международная тропа для иностранных групп с координирующими флажками и табличками. Бывшие доходные дома, отделанные, как современные четырехэтажные витрины. Местное население растворяется, быстро перебегая мосты и проезжую часть, чтобы скрыться в темени своего истинного существования. Как будто друг для друга они уже конченые существа, и все это уже знают, а у приехавшего еще есть шанс. И они – на его стороне. Они ему, непуганому, сочувствуют, сострадают. Они знают, что с ним еще должно произойти, и помнят, что сами этого не выдержали. Но они понимают и то, что человек должен заглянуть в бездну, чтобы остаться человеком. Они приехали в большой город с готовностью стать винтиками его огромного механизма, но оказалось, что нет никакого механизма. По всей видимости, он действительно существовал, и люди порой вспоминают об иных временах. Но больше нет ничего. Никто не знает, как выжить в одиночку. Нет такого опыта. Личности не за что зацепиться для того, чтобы иметь силы думать о будущем. Не за что зацепиться, чтобы подумать о своей внешности, вовремя сходить к врачу, не злоупотреблять запрещенными препаратами. Неужели вопрос о курении важен для человека, который не может найти, за что ценить саму жизнь? Как наркотики могут навредить умирающему человеку? Они всего лишь облегчают период между осознанием смертельной болезни и самой смертью.
А иностранные легионы на Невском – совсем из другой истории. Истории о дружелюбном мире и диалоге культур, мире, в котором место несправедливости заменяет симметрия и величие замысла. Они приехали поклониться их образцам и сфотографироваться на их фоне. Этому ритуалу не мешают кости в основании египетских пирамид, ограбленная империя, отлитая в Собор Святого Петра в Риме. В том же ряду Петербург, святость которого куплена смертями в болотах и постоянным оттоком населения вследствие перманентного мора, восполняемого только свежей кровью непуганых. Таких победителей не судят. Возможно, иностранцы даже что-то лучше про это все понимают: для них эта имперская инфраструктура – наследие прошлого, доставшееся от промотавшихся отцов. А мы пока и сами – промотавшиеся отцы. Вопросы, связанные с кровью, для нас пока не закрыты, мы еще продолжаем платить за них убогостью, безнадежностью, закрытостью от жизни, перед которой мы бесконечно виноваты. Все, что здесь сделано, только глубже вдавливает в эти болота. Потому что один человек ничего не может. Он даже не знает, как научиться быть самим собой. Сейчас ему легче погибать, чем жить, – он просто очень хорошо знает, как это делать.
