По набережной Мойки Сева отправился к дому-музею Пушкина. Для маленькой группы из Франции экскурсию вели на французском. Сева плелся неподалеку, вылавливая отдельные выражения и скучая, проходя через жилые комнаты и отмечая в них разве что достойные площади. Но представлять здесь Пушкина было даже досадно. Какое-то бюро с ножницами, большие часы в углу, трюмо, склянки, ежедневник, посмертная маска… Только в кабинете Сева замер. Вот это – искомое пространство. Большая пещера, зашитая в книжные стеллажи и разделенная ими надвое. Стол с чернильницей и бумагами, протертый диван, светильники в самой глубине, цветастый ковер для бесшумной ходьбы. Тут можно жить, забыв про календарь. В этом пространстве сохранился Пушкин. Сева воочию представил его жизнь в кабинете, за порогом которого его в любом случае убьют.
Сева вернулся к Невскому, зашел в пятиэтажное серое вычурное здание, в котором расположился большой книжный магазин. Ему непременно хотелось купить книги. Такого обилия обложек он никогда не видел – и совершенно не знал, что покупать. В результате увидел серию книг, которая стояла у Егора на полке, – и купил одну – какого-то Германа Броха. Купил стильную книгу современного издательства – по приезде это оказалась «Пена дней» Бориса Виана. Сунул книги в сумку и удовлетворенно забыл о них. Представить себя сейчас читающим он не мог: слова как-то сильно недотягивали до происходящего.
Отклонился куда-то в сторону, наткнулся на итальянскую капеллу, внутри которой играл орган. На бледной афише у двери увидел, что сейчас здесь исполняют Баха. Он вошел в католический храм и сел на скамью. Орган звучал отовсюду, органиста почти нее было видно. Музыка была прекрасной, плотной и незнакомой. Севу потянуло в сон, из которого его вырвали знакомые аккорды, разошедшиеся по рекламным роликам. Но как только началась тема, Сева встал и отправился дальше.
Прошел мимо дома-музея Набокова, мимо гостиницы, в которой нашли повешенным Есенина, свернул к Исаакиевскому собору, в который заходить не стал, оценив снаружи его иноземную холодную симметрию, – пошел дальше, к Медному всаднику, присел с хот-догом неподалеку на скамье, чтобы насытить им глаз. Сколько в нем, однако, безжалостной жадности к существованию. А внизу этот огромный камень – двойник Петра, потому что Петр – «камень», камень, на котором можно строить – даже тогда, когда вокруг – болота. Нет, этот памятник не о том, как царь оседлал страну, – французский глаз изобразил саму двойственную личность Петра Великого – соединение фундаментальной библейской косности и необычайной тревожной воли. Ее видят прежде всего, и она пугает, она – угроза, но ее не могло бы быть без этого огромного камня в основании воли.
Сева дожевал сосиску в тесте и поднялся. Решил оставить Эрмитаж на завтра, по мосту перешел на Васильевский остров, дошел до здания университета, оценил его длину, вернулся к стрелке острова, насладился видами, по мосту пошел обратно. Запомнилась картинка: его обгоняет троллейбус, из-под которого вылетают голуби и чайки. Троллейбус, голуби и чайки – сочетание отлилось в особенную атмосферу, с которой, Сева чувствовал, Питер теперь будет ассоциироваться. Он вернулся к Дворцовой и сел на туристический автобус, доставляющий желающих в Петергоф.
Петергоф осматривал медленно. Глаз уже плохо впитывал, Сева старался запомнить атмосферу. После домика Петра, утомленный, он вышел на пологий берег Финского залива. И вдруг снял сумку, рубашку, стянул штаны, уложил в аккуратную стопку – и отправился к водной глади, которую не нарушало ничто живое. Он заходил в воду очень долго, места были мелкие, здесь не купались. Сева не чувствовал неловкости, вода была ему ближе, чем то, что он сейчас оставлял за спиной. Он как будто искал поддержки в родственной стихии. Он зашел так далеко, что смог поплыть. Плыл несколько минут, а когда обернулся, понял, что на этом расстоянии трудно различить даже человеческие фигурки на берегу, не то что увидеть свои вещи. Он двинулся назад. Выбрался и встал просохнуть. Сменных трусов у него не было. Он чувствовал себя так же, как на берегу Цимлянского моря, с той только разницей, что опыта беззаботного купания в нем он не имел. Через десять минут Сева надел джинсы поверх мокрого белья и двинулся в ту сторону парка, которой еще не видел.
По возвращении сразу спустился в метро и уехал на Петроградскую сторону. Вышел и поразился архитектуре. Эти окна с резными сводами, барочные неожиданные балконы, эркеры, срезанные углы домов, немецкие линии крыш, шпили. В одном из иноземных зданий с двумя башенками увидел афишу спектакля «Обломов» в исполнении Антрепризы имени Андрея Миронова. Сева о существовании такого театра не знал, но находился он как раз здесь. А «Обломова» Сева читал – хороший роман. Только как же его ставить? Спектакль начинался через полтора часа. Сева зашел, купил в кассе самый дешевый билет и присел около гардероба, приготовившись ждать. Идти уже никуда не хотелось – хотелось есть. День быстро заканчивался, но его начало было уже трудно вспомнить. Сама мысль о том, что он приехал этим утром, казалась странной.
Едва он оперся спиной о стену, как почувствовал, что проваливается в сон. Он вздрагивал, просыпаясь после каждого погружения. Когда тело отказывалось сидеть в предложенной позе и начинало стекать, он ловил его, находясь уже во сне.
Сева никак не мог кончить. Он не видел ее лица, он смотрел в ее межножье с темным хохолком, он держал ее ноги раскрытыми – и двигался, двигался, двигался. Он был мокрый, его ноги онемели, он уже не чувствовал ничего в районе члена, но тот торчал, как кость. Сева уже не понимал, что делать. Вокруг в фойе ходили люди, ему было неудобно. Она была уже во всех позах, она устала после череды оргазмов, она обмякла и уже не выгибалась, создавая ощущение, будто каждый сантиметр его плоти ощутим и встречает сладкое сопротивление. Он продолжал движение уже безнадежно, в ожидании чуда – как будто оргазм может быть послан ему свыше в какой-то момент, который не дано предугадать. Но он сейчас даже не понимал, как это может произойти, как ему попасть из той точки, в которой находится, в точку, где случаются оргазмы. Он даже вспомнил, что у него такого никогда не было, что, более того, он иной раз мечтал быть чуть сдержаннее, но теперь он сама сдержанность – и это кошмар, который невозможно остановить. А если я больше никогда не кончу? – подумал он в ужасе. И понял, что просто нужно увидеть ее лицо. И он пытается, но нет – его пожирает темнота. Он чувствует движение в темноте, он чувствует, что на него кто-то смотрит. И он осознает вдруг с ужасом, что не знает, кто на него смотрит.
И просыпается с чудовищной эрекцией и вырывающимся из груди сердцем. Приходится закинуть ногу на ногу, неестественно сгорбиться, чтобы не смешить людей в фойе. Когда улеглось, Сева прошел в уборную и умылся холодной водой. Вернулся, сел – и мгновенно заснул снова.
Но заснул не весь.
Такие сны приходили редко. Это сны, в которых можно гулять по коридорам, осознанно двигаться в знакомом пространстве, пока тело спит. Сознание оставалось ясным, но его пульс – почти неуловимым.
Сева встал, оставив себя спать в удачной позе. Он прошел по фойе, посмотрел на фотографии незнакомых людей на стене, а потом вошел прямо в стену, чтобы выйти с другой стороны – интуитивно казалось, что сцена – там. Зал оказался очень небольшим, Севе понравилось. Сцена, все сценическое пространство от пола до потолка, была покрыта естественно лежащей темной мягкой тканью, внутри которой вылеплялись очертания дивана, угадывалась дверь. Но вместе получалось уютное, лишенное острых углов пространство внутри покрывала, под которое забираются дети, чтобы несколько минут там пожить. Сцена никак не выделялась – она начиналась почти сразу после первого ряда кресел. Сева прошел туда и не удержался – развалился на очертаниях дивана. Подумал, что здесь спать было бы, конечно, удобнее. Посмотрел с дивана в пустой зрительный зал. Зазвенел звонок – и в тот же момент в фойе Сева открыл глаза.
