– Сева, может быть, ты передохнешь? – даже не выругался.
– Пойду воды наберу, – сказал я и, подхватив пустую полуторалитровую бутылку, пошел к лестнице в подъезд.
Мы работали здесь не первый день, отдельные жители подъезда нас узнавали, так что я уже знал, к кому можно постучать. На работу мы выходили затемно, но людей раньше десяти мы не тревожили. Сейчас было начало одиннадцатого.
На восьмом этаже открыла бодрая бабушка, которая сидела с маленькой девочкой, пока молодые работали. А внутри квартиры лежала, почти не вставая уже, ее мама, чей запах был ощутим прямо с порога. Меня пропустили набрать из-под крана воды в бутылку. Пока я набирал, женщина стояла на пороге в зал, в котором громко работал телевизор. Она что-то сказала, но я не разобрал, что именно, из-за шума текущей воды.
– Что? – переспросил я, высунувшись.
– Опять дом взорвали.
– Где?
– В Волгодонске.
Я выключил воду и прошел в зал. В телевизоре висела картинка с обрушенным фасадом двух центральных подъездов длинного панельного девятиэтажного дома. Перед ним теперь во все стороны разлеталась огромная мусорная куча, по которой карабкались маленькие человеческие фигурки.
– Ни-че-го себе, – задумчиво сказал я, глядя на экран. – Я живу в Волгодонске.
Она мне не стала делать замечание за то, что я вошел в зал обутый.
Я первым делом пытался понять, в каком районе города рвануло. А диктор сообщал: «теракт», «грузовик со взрывчаткой», «есть погибшие», «многие еще под завалами», «Октябрьское шоссе». Где это – Октябрьское шоссе, стал лихорадочно вспоминать. А, Новый город – мама живет в Старом.
– В Волгодонске взорвали жилой дом – у меня там мама с сестрами. Мне надо ехать. Вы мне дадите сегодня расчет?
Анатолий Степанович помолчал.
– Их что – задело?
– Нет. Не знаю. Мне надо ехать.
Заплатил меньше, чем я должен был получить за отработанный срок. Правильно: падающего подтолкни – раз в моем родном городе произошел теракт, сам бог велел мне недоплатить.
Я заехал в общагу, умылся, переоделся в чистое. Остановился: жалко небольшие деньги сейчас отдавать на билет. Решил: а не катнуться ли мне домой, как когда-то в Питер?
За Ворошиловский мост не полез: уж больно там много поворотов до волгодонской трассы – нужно было бы сменить несколько попуток. Поехал на автобусе к аксайскому мосту. Это с другой стороны города, но от него напрямик по федеральной трассе – и поворот на Ольгинку, а там уже не ошибешься с направлением. Когда подошел к пункту ГИБДД около моста, вдруг мелькнула свежая идея. Подошел к сотруднику и говорю:
– Мне нужно в Волгодонск, там мама, помогите сесть на попутку.
Молодой парень внимательно посмотрел, кивнул.
– Постой здесь.
Он пошел к ждущему на обочине КамАЗу, возле которого стоял водитель. Я видел, как патрульный отдал ему документы и показал в мою сторону. Водитель кивнул.
Он довез меня прямо до города.
2
Как все-таки спокойно можно не думать о таких местах, как Волгодонск или Дятьково. Сколько их там, заброшенных, отложенных до лучших времен мест?
Город Дятьково Брянской области – он навсегда записан у меня в паспорте как место рождения. Я не был здесь ровно столько лет, чтобы забыть, сколько именно. Когда меня сюда отправляли на лето в последний раз, были живы обе бабушки, а приезжал я сюда с любимым папой. А бабушка Маша прямо спрашивала: «Кого больше любишь – маму или папу?» И я знал, что она хочет услышать. «Папу», – говорил я. И бабушка поворачивалась и кому-то в глубине дома поясняла: «Папу больше любит». Прости меня, мама. Я был слишком ушлый ребенок.
Сказать, что я соскучился по людям, которые здесь остались? Увы, это невозможно. Я прожил без них те десять лет, за которые в голове мальчика, как цыпленок, проклевывается «я», а оно настолько же похоже на мальчика, насколько цыпленок похож на яйцо.
Но с этим местом связана атмосфера абсолютного, сказочного детства, которую мне удалось удержать в памяти. И те люди, которые сегодня живы, там тоже были.
А еще там был лес. Наверное, можно сказать, что я приехал в лес.
Именно отсюда, вернувшись из армии, мой отец уехал в далекий Волгодонск. Покинув в бессознательном возрасте места, где был зачат и выношен, я вырос в принципиально ином ландшафте. Открытая всем ветрам степь, открытые жесткие люди с соломенными волосами, и другие – наоборот, чернявые, с кавказской кровью. Но и те и другие – южане, громкие, самоуверенные до хамства, скорые на ответ, но и смелые, щедрые, открытые.
Первые годы после переезда меня постоянно возили обратно в лес на каникулы. В этом отдыхе было немало мучения. Бабушка брала меня собирать землянику, чернику – а что такое набрать ведро ягод? Это много часов на четвереньках в окружении крупных слепней и угрожающе свежей крапивы. Это солнце, пекущее к полудню, и ни дуновения ветерка здесь, внизу, под разнообразными стволами и кронами смешанного леса. Вот дедушка никогда бы не пошел за ягодами. Он ходил за грибами, как и пристало мужчине. И я ходил с ним. На грибы, однако, времени оставалось немного – я заставал лишь конец августа. Иногда попадал сюда на осенние каникулы – тогда грибные походы становились регулярными. И открывалась вся наука грибника. Как искать, если за грибами вышел весь городок? И бредешь, зорким глазом стараясь угадать, под каким кустом спряталась шляпка подосиновика, где расселилась семья лисичек, на какой высоте сегодня выросли опята, не приподнимает ли мягкий лесной наст голова чернушки? Если бы не детский наметанный глаз грибника, я никогда бы не научился видеть раков на, казалось бы, пустом дне залива.
Потом была большая пауза после Чернобыля – облако радиации зацепило брянские леса. А затем государственные перемены – и вот уже поездку через несколько областей моя семья не могла себе позволить. Сначала поездки откладывались, а потом начала умирать бабушка – она умирала долго, от рака кишечника. Говорят, что под конец к ней мог подойти только прошедший концлагеря дед, всех остальных начинало сразу же выворачивать. Бабушка заживо сгнила. А мне было страшно, когда я пытался ее себе представить. Потом умерла и мамина мама. Вдруг открылось, что она всю вторую половину жизни пила, а под конец походила на прозрачную былинку. Через ее кожу были видны голубые венки, а большие голубые глаза стали водянистыми. Остался дед. Но выяснилось, что и дед не родной. Мне-то это было неважно – он меня вынянчил, но люди более взрослые знали времена, когда его не было. Бабушка Маша, которая умерла от рака, связывала его со всей семьей, а теперь он почувствовал себя чужим. Он и стал чужой, пил все больше, становился после этого злее. Через несколько лет он умер в больнице. И вот уже некому меня больше вести в лес. Остались люди поколения моих родителей – люди, занятые выживанием.
Для моей семьи все родовые связи распались. Мы жили в маленьком городке, в котором у нас не было ни одного знакомого человека. Мы привыкли к этой отчужденности, перестали ее ощущать.
