А потом среди ночи на скамье я думал об этой символической панельной девятиэтажке. О том, что она – предел мечтаний для современника, который уверен, что ничего лучшего у него здесь и быть не может. Лишь бы запереться от этого мира в серую ячейку, – он готов идти к этому многие десятилетия. Из бытия-не-собой в коллективе к простому небытию в норе. И вот в этот символ убогого благополучия врезается двигатель грузового автомобиля ГАЗ – и прошивает картинку насквозь. Мне жаль погибших людей, но не жаль картинку. Если ты способен испытывать положительные эмоции к человеку, тебе естественно желать ему другой жизни.
Такой вот миллениум. Нигде не укрыться – ни в лесу, ни в деревне, ни в малом городе, ни в большом, ни в центре мировой культуры. Только в своей слепоте и глупости, которые делают нас неспособными сопротивляться. Их критическая масса стала столь большой, что она начала взрывать дома. Я точно знаю, что это мы взрываем дома. Это мы тщательно готовим себе врагов. Люди, которым никогда не было до себя самих никакого дела, мы легко можем начать убивать. А если так, то чего мы добились? Страшные войны были напрасно – ибо мы подумали, что победили. Сначала походили строем, а потом разошлись по норам. Из вылизанного бытия-не-собой в коллективе к простому небытию и гниению заживо в своих норах.
А можно сидеть, хоть и в пять утра, хоть и на разбитой лавочке, – и охранять.
IX. Дорога к тебе
Я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих…
И. Бродский. «Часть речи»
Мне недавно приснился очень простой и трепетный сон. Всю ночь я смотрел в твое лицо. Вот и весь сон. То есть мне приснилась, по сути, близость. Наши лица были ровно на том расстоянии, на котором мы еще видимы друг для друга. Если бы чуть ближе – все слилось бы в единое розовое пятно. А дальше – это уже не та степень близости.
Мы молча смотрели друг на друга. Мой взгляд ласкал каждую черточку твоего лица. Эти четко очерченные приоткрытые губы, влажные зубки, эти нежные и одновременно пугающиеся своей нежности глаза, эта готовая появиться улыбка и мерцающая морщинка в уголке, опускающиеся без разрешения ресницы, прячущие вдруг оробевший взгляд, эти неожиданно широкие девичьи брови, это идеальной формы ушко, которое хочется обнажить, заложить за него прядь…
Мы смотрели друг на друга, я видел твои мысли, я чувствовал то, что ты чувствуешь, – я узнавал все это с таимым восторгом. А лица твоего не знал раньше, но теперь узнавал его, в нем зажегся знакомый свет. Я знаю, что это ты, любовь моя.
Я потом вспомнил это лицо. Это моя молоденькая преподавательница в университете – она вела у нас на первом курсе историю Древнего мира. То был интересный мир: там человек догадался, как ему выжить, – придумал семью, изобрел сильные чувства и узы. Мы с нею почти не общались, но теперь я ее рассмотрел. Всю ночь ее, можно сказать, рассматривал. Да что там – тебя саму рассматривал, любовь моя.
Я ведь только тем и жив, что могу разглядеть тебя в любом обличии. Мне хочется так думать. Ты иногда – как блик, который внезапно проходит по девичьему лицу, заставляя его вздрогнуть, ожить, – и вся женщина тут же наливается плотью, смыслом, давно припасенной, уже сформированной, созревшей любовью.
Я и сам уже не могу удержать лица той, которую, казалось, совсем недавно любил до полного самозабвения, до непонимания каждую минуту, куда деть руки, на что смотреть, если не на нее. Но теперь я не помню, как она выглядит. Но помню, как выглядишь ты, любовь моя.
Я сильно виноват перед тобой, но сейчас, кажется, я наконец способен понять, с чем имею дело. Дай мне сил быть верным тебе. Это – молитва, потому что я готов молиться тебе. Пузырь моей идиллии оказался достаточно крепок для того, чтобы удержать тебя и вместе с тем – схватиться за тебя.
Я помню, как стоял на обочине дороги где-то под Брянском и глубоко дышал, открыв рот. Внутри что-то происходило, я старался прислушаться к этому. Мне казалось, что во мне происходит что-то очень важное. Вечерняя зорька окрасила кромку совсем близкого смешанного леса. Знаешь, я в этот момент был полон любовью. Я был переполнен ею. Я знал, что это такое. Я умел это чувствовать. Я не мог этого не чувствовать. Я подхватил ее, как заразу. И пестовал ее в себе. И сейчас, пока дышал, – пестовал. Неподалеку лежала сбитая автомобилем, почти раскатанная в блин небольшая собака. Нелюбимый, ненужный, неопознанный, никем нигде не ожидаемый, я стоял и боролся за свою любовь. Возможно, я совершал тогда главный выбор, который вообще может совершить человек, оставшийся один.
Кто ты в конце концов такой, чтобы любить? Жалкая гнида в растительности планеты. Посмотри, как ты ничтожен, беден, грязен и некрасив. Посмотри, тебя никто не любит, потому что не за что тебя любить. Хоть вывернись наизнанку, ты останешься настолько мелок и жалок, что с двух шагов тебя не различить. Человек слишком слаб, чтобы еще и любить. Это кем надо себя возомнить, чтобы любить! Ты – тварь и падаль. Спасайся – и благодари Бога за каждый день своего существования, потому что стереть, раскатать тебя можно одним движением в один момент – как только сунешься на большую дорогу.
Эти мысли одолевали меня. И я тяжело дышал, как будто помогая родиться тому, что во мне росло. Я помогал своей любви. Как помогал этой странной Ирине Ивановне проводить в школе ее никому не нужные вечера. Я отдавал своей любви пространство мозга – и мне постепенно становилось легче, поскольку я переставал принадлежать себе. Во мне укреплялась чудовищная сила. Она жадно всматривалась в простые вещи – в закат, слова и глаза. Она постепенно учила любить даже то, что неверно самому себе. Я наконец, понял, кто всегда смотрел через мои глаза.
О чем мне еще думать, если не о тебе, и с кем разговаривать, если не с тобой, – если я сам в той мере, в которой согласен со своим существованием, полностью выращен из мысли о тебе, из мысли и ощущения, которые, собственно, и есть ты – но ты, принадлежащая мне. Принадлежащая, но неизвестная, понятная и пугающая ощущением глубины, в которой перестает существовать «я». И вот этот момент обладания тобой и есть пробирка, в которой я выращен. Конечно, мало ли существует во мне кроме того, что в этой пробирке. Иногда мне кажется, что во мне случайно почти все, и только то, что родилось от соприкосновения с тобой, имеет право на существование, достойно того, чтобы за него бороться.
Как-то странно говорить, что я люблю тебя. Любят нечто чужое, отделенное, оцениваемое любовью как нечто близкое. Дико думать о том, чтобы оценивать тебя. Ты вся взялась, как та часть кровеносной системы, которая наконец позволила циркулировать застоявшейся и завонявшей крови. Только после этого, мне кажется, я что-то о себе узнал. Я посмотрел на свои руки, как будто увидел их впервые. Я впервые подумал о своих истинных желаниях, о том, для чего могло быть создано такое существо, как я.
Хорошо помню, что было до этого. Ощущение бездомности, неутолимого голода. Голода ко всему, до чего дотягиваются глаза. Я хочу тряпки, я хочу задницы, я хочу иначе выглядеть, хочу жрать и постоянно – трахаться. Потому что надо продолжать существование. Потому что подует ветер – и меня не станет. Я всегда хочу трахаться. Даже тогда, когда уже не могу трахаться, я все равно представляю, как бы было отлично сейчас потрахаться. И в глазах объекты – половые органы, откляченные зады, не принадлежащие никому, потому что до лиц дело не доходит. Мне некогда подумать о себе. Какие могут быть истинные желания, когда я готов дрочить в лифте, лишь бы меня не трясло от того, что я совершенно один и от меня, от моего существования здесь и сейчас не останется и мокрого места. Пусть останется хотя бы мокрое место. Даже удивительно, что я закончил школу, удивительно, что между этими задницами где-то мог поместиться учебник по физике.
