Ленин не спешит возвращаться, он может вернуться обратно в любую секунду. И вообще куда угодно он может попасть за долю секунды, потому что нет и никогда не было никакого там, а есть только вечное, бесконечное и ужасно смешное здесь. И это здесь — абсолютно везде. Миллионы световых лет — смешно. И можно делать все, что хочешь. Захочешь — станешь скоплением звезд. Захочешь — туманностью или галактикой.Только не хочет он ничем становиться. Ужасно скучно, на верно, быть галактикой. Лениным быть интереснее.
И для того чтобы вернуться домой, Ленин остается в этом вечном и вездесущем здесь, потому что здесь и есть дом.
И смотрит в облупившийся потолок своей комнаты.
★★★
Герман решительно не мог вспомнить, каким образом он оказался в квартире Петра. Сидя на краю кровати и разглядывая свой помятый костюм (кстати, а где правый носок?), в котором проснулся, он силился сложить обрывочные воспоминания о прошедшей ночи в единую картину; удавалось это с трудом, к тому же виски его сжимала чудовищная боль. За окном уже стемнело. Сидевший на подоконнике кот рассматривал Германа лениво прищуренными глазами.
Он оглядел комнату. Минимум мебели — кровать, компьютерный столик, книжный шкаф и комод.
На столике напротив кровати стоял компьютер: он ровно гудел, смирившись с тем фактом, что последний раз его выключали месяц назад. Рядом с монитором высилась покосившаяся стопка болванок. Переполненная пепельница угрожающе ощерилась ежиными иглами окурков, а на клавиатуру было и вовсе страшно смотреть; еще страшнее было представить, что таится под клавишами.
На верхней полке шкафа, не занятой книгами, стояли четыре оловянных солдатика — конные красноармейцы.
И розовый слоник на комоде.
Все это показалось Герману удивительно негармоничным и абсурдным, хоть он и бывал в этой комнате сотни раз.
Еще немного посидев на краю кровати, он нашел в себе силы подняться и дойти до кухни. Петр курил у окна в сером свитере и сильно потертых джинсах; увидев Каневского, он обернулся, окинул его невозмутимым взглядом и сказал с улыбкой:
— Доброе утро. Хотя сейчас уже вечер. Я был уверен, что ты проспишь до завтрашнего дня.
Герман опустился на стул и схватился за голову.
— Анальгина у меня нет. Есть банка соленых огурцов, — продолжал улыбаться Петр.
— Это было бы весьма в тему, — выдавил наконец из себя Герман.
— Но для этого придется лезть в холодильник, — продолжал Петр. — А там борщ. Ему уже месяц. Когда я видел его в последний раз, он пытался вылезть из кастрюли. Поэтому холодильник закрыт на ключ. Я боюсь туда заглядывать.
Герман простонал и зажмурил глаза, но тотчас открыл их, увидев перед собой невообразимо уродливую физиономию; кажется, это было лицо прошедшей ночи — его, Германа, лицо.
— Извини, — пробормотал Петр. — Шучу. Но сейчас я не могу ничего сделать с твоим похмельем.
— У меня только один вопрос, — проговорил Каневский после долгого молчания. — Как я оказался здесь?
— О, это просто. В девять часов утра я вернулся с работы и увидел тебя у подъезда. Ты спал на ступеньках. Я поднял тебя и затащил к себе.
— Не помню.
— Еще бы! Ты лег спать прямо в этом костюме. Ты был мертвецки пьян.
— Мертвецки, — повторил Герман. — Отличная фамилия для русского эмигранта в Америке. Герман Мертвецки, — и он слабо улыбнулся.
— Пожалуйста, налей мне хотя бы чаю, — попросил он спустя минуту.
Пока Петр наливал чай, Герман вновь попробовал закрыть глаза. Лицо, представшее перед ним, стало еще уродливее, оно было похоже на куриный окорок — точно так же, как и лица тех, в метро, и в то же время это было его лицо, перекошенное до неузнаваемости. Он раскрыл веки: перед ним стояла кружка чая.
Глаза — зеркало души, подумал он. Особенно закрытые. Закрытые глаза — самое страшное зеркало.
Отхлебнув из кружки, он поднял голову и спросил:
— Скажи мне — я уродлив?
— Ты? — Петр удивленно приподнял брови. — Нисколько. Уверяю тебя. С чего ты вообще это взял?
— Вот и хорошо, — Герман вновь углубился в изучение содержимого кружки. — Ты проводишь меня до метро?
Петр кивнул головой и отвернулся к окну. Герман заметил раскрытый сборник стихов Фейха на подоконнике.
★★★
Пропитанный дождем ноябрьский воздух потяжелел от запаха палой листвы, загустел темнотой и всем своим весом придавил набережную Смоленки, расплющив блестящие лужи, размазав слякоть по желтой траве. Под тяжестью этого вечера выли собаки, точно им придавили хвосты; а стоявшие вдоль аллеи фонари пригнули грязно-оранжевые головы и угрюмо уставились в землю.
Распрощавшись с Каневским, Петр неторопливо брел к дому вдоль набережной. Это была его первая прогулка по этому месту за последний месяц. Когда он последний раз гулял здесь в это время суток, еще не было темноты, но была монохромная серость, и в этой серости утонул весь город. Даже листья деревьев приобрели пепельный оттенок, и все разнообразие цветов преспокойно уместилось в диапазоне от серебристого до антрацитового. В тот сентябрьский вечер мир переключился на черно-белый режим, и в этом мире из всех желаний осталось только одно — спать.
И Петр заснул.
Теперь же он чувствовал себя проснувшимся — как человек, проспавший с утра и до вечера, вдруг осознает: скоро ночь, но спать этой ночью ему уже не суждено.
Несмотря на то что снега еще не было и выпадет он разве что через неделю, по дороге неторопливо двигалась снегоуборочная машина. Ее огромный вал, вращаясь с размеренным шумом, подгребал под себя все, что попадалось на пути. Петр закрыл глаза и представил, будто на асфальте валялись пьяные люди — мужчины в костюмах-тройках и фетровых шляпах, а также окосевшие дамы при вечерних платьях, и все они ползали в лужах, подбирали губами размокшие листья и лениво жевали, набив ими полные рты; они допивали остатки вина и разбивали пустые бутылки друг другу о головы. Когда надвигалась на них снегоуборочная машина, они начинали пронзительно петь старинные романсы и в ужасе пытались отползти на обочину, но вал все равно настигал их и затягивал внутрь — и было видно, как сокращаются стальные мышцы машины, пережевывая содержимое своего бездонного нутра.
На самом деле конечно же всего этого не было. Ничего этого не было.
Петр шел по аллее, и больше всего ему хотелось, чтобы прямо сейчас с этого неба падали красные звезды.
Он вернулся домой в девять часов вечера.
К тому времени в цветочном горшке на подоконнике выросли новые желтые тюльпаны вместо тех, что были съедены котом на обед. Они поднимались из земли и распускались за несколько мгновений три раза в день — на завтрак, обед и ужин.
В это же время кот с присущей ему пунктуальностью вбежал в кухню, запрыгнул на подоконник и принялся радостно уплетать свой завтрак. В силу своей избалованности ел он только желтые тюльпаны. Ни азалии, ни гиацинты, ни орхидеи, ни даже специально заказанные Петром из Голландии черные розы не могли удовлетворить его вкус. Азалии он жевал и выплевывал, гиацинты выдергивал с корнем из горшка, с орхидеями играл, катая их по полу и загоняя под диван, а к черным розам и вовсе не стал прикасаться. В тяжелое кризисное время, когда другие коты не брезговали даже банальными одуванчиками, а то и кактусами, Мюнхгаузен, выставляя напоказ свой неисправимый снобизм, признавал за еду только желтые тюльпаны. И ничего, кроме желтых тюльпанов.
