Снова я переступила порог ресторана «Моя любовь» спустя полторы недели.
– Дочь работает в ресторане «Моя любовь», а мать живет на улице Мучеников – вот оно, твое краткое жизнеописание, – сказала мне как-то вечером Изабелла.
Она так и не выбралась в столицу, несмотря на все свое нетерпение. Никого приличного, кто присмотрел бы за мужем, она так и не нашла. Несколько работников, которых к ней направила служба социальной защиты, до нее не добрались – все они уволились из-за нищенской зарплаты. Андре становился агрессивнее день ото дня и, когда она делала попытку кому-нибудь его препоручить, закатывал страшные скандалы, безобразно ругался и доходил до того, что буквально мог наложить в штаны, жаловалась она.
– Иногда он меня настолько выводит из себя, что я закрываю его на ключ в комнате и сматываюсь, чтобы немного подышать воздухом. Думаю, он даже не осознает толком, что делает, – добавила она с виноватым смешком.
Невозможно было пристроить Андре и в лечебное учреждение хотя бы на несколько дней.
– Тогда надо помещать его туда с концами, на что я пока не могу решиться, ведь когда-то я была с ним очень счастлива. Как я могу его бросить сейчас, когда он страдает этой чертовой болезнью?
Я принималась ее утешать и пересказывала ей во всех подробностях наши встречи с Гортензией.
– Прости, что не могу тебе помочь, – сетовала Изабелла, – мне так бы хотелось быть рядом…
В ответ я старалась ее подбодрить:
– Что ты, даже говорить с тобой – для меня огромное счастье!
Изабелла извинялась и за то, что не смогла установить имя владельца скутера. За это время знакомства с полицейскими в О-де-Сен
[18] она подрастеряла.
– Но я пока не всем позвонила, попробую связаться еще кое с кем… – обещала она.
С каждым днем между тем я становилась все ближе к дочери, не раскрывая моей тайны. У меня было такое чувство, что она постепенно привязывалась к странной даме, каждый вечер являвшейся ужинать в ресторан ровно в половине восьмого. Когда в девять часов я уходила, Гортензия провожала меня до двери, целовала в щеку и неизменно произносила, делая упор на имени:
– Эмманюэль желает вам спокойной ночи!
Игру мы не оставляли ни на минуту. Когда она приносила мне то или иное блюдо, и я ее благодарила, она шутливо замечала:
– Говорите: «Спасибо, Эмманюэль», дорогая София!
Ибо с некоторых пор я перестала быть «мадам Софией», как я обычно представляюсь, когда делаю заказ, – теперь я стала просто «Софией», и это подтверждение нашей близости приводило меня в восторг.
Мало-помалу я старалась соединить в одно целое крошечные обрывки ее простенькой жизни без всяких происшествий, как она говорила.
Оказалось, что Гортензия снимала квартиру-студию на улице Оберкампф (восемьсот евро в месяц, не считая налога!), что у нее был диплом по англоязычной литературе, полученный в Сорбонне, но что преподавать она не собиралась.
– Официанткой я куда больше зарабатываю, да и нет у меня тяги к учительству, – призналась она мне.
В отеле-ресторане «Моя любовь» она работала уже полгода, но у нее имелись кое-какие связи, и порой она подрабатывала в «Косте».
– «Кост» – просто супер! Вот где настоящий заработок!
Поскольку я и понятия не имела об отелях «Кост», ей пришлось дать разъяснение.
– Чаевые там королевские, особенно не скупятся русские и арабы. Одна моя приятельница работает в одном из их отелей-ресторанов на улице Монтеня, так вот – она загребает в месяц четыре тысячи евро, и притом чистыми!
Во всяком случае, я с удовлетворением убеждалась, что моя дочка, не в пример мне, твердо стоит на земле.
Кино Гортензия просто обожала, особенно шедевры мировой классики.
– А я уже целую вечность не была в кинотеатре, – пришлось мне сказать. Не могла же я сообщить, что в последний раз была там с ее гнусным отцом.
– О, как-нибудь мы вместе сходим в Синематеку
[19], – пообещала она. – Вы придете в восторг!
Предложение дочери заставило меня задрожать от счастья, и, кажется, она это заметила, на губах ее заиграла обворожительная улыбка.
Гортензия много читала, особенно на английском, потому что была фанатом американской литературы. Изредка выбиралась куда-нибудь с друзьями, но ночных клубов терпеть не могла (моя малышка любила тишину, она и в детстве была такой!).
Если она и знала английский как родной, то благодаря тому, что в детстве много путешествовала за границей вместе с отцом. В день, когда она сделала это признание, я получила жестокий удар. Слова дочери меня настолько потрясли, что я тут же смолкла и упустила шанс узнать больше. Ведь потом я могла спросить Гортензию о матери! Но она продолжала, не обращая внимания на мое смятение, говорить о своей страсти к театру.
– Больше всего на свете я хотела бы стать актрисой. Но теперь слишком поздно! Может, когда-нибудь, в другой жизни…
И я услышала свой глухой голос:
– Никогда не поздно воплотить в жизнь свою мечту.
В этот момент я говорила о себе. Подумаешь, не стала актрисой, ну и что? Не хотелось бы мне, чтобы она вращалась в этой нездоровой среде, где тебя готовы сожрать живьем.
– Вы – славная, София.
Я вся сжалась, и тут мне в голову закралась опасная мысль: «Ты еще посмотришь на эту «славную Софию», когда она предстанет перед твоим отцом, мерзавцем, отнявшим у меня все! Я заставлю его расплатиться по полной, не сомневайся, доченька!»
Наверное, лицо у меня вытянулось, и она нахмурила брови:
– Вы – очень славная, я уверена. Сразу видно.
– Ну, раз ты говоришь…
Но признание Гортензии, что она до сих пор одинока, повергло меня в уныние.
– Да нет, никого. Скоро уже два года, как я одна. – И она рассмеялась, весело, как всегда: – Единственный мужчина в моей жизни – отец!
Замерев от ужаса, я чуть было не спросила: а кто же тот мужчина, что приезжает за тобой по вечерам? Но я промолчала, опасаясь задать этот вопрос: не хватало только, чтобы она догадалась о моей слежке.
Изабелла, которой я в тот же вечер все рассказала, пришла к тому же выводу:
– А что, если это действительно он?
О себе я постаралась много не говорить: живу одна, работаю в Министерстве национального образования… да и что еще могла я рассказать?
