Вот тогда-то я ее и заметила, когда обернулась. София шла по бульвару метрах в пятидесяти от входа на станцию. Я бы узнала ее из тысячи прохожих, эту приземистую фигурку, чуть склоненную вбок голову, сутулые плечи.
Должно быть, она умирала от жары в своем сером прорезиненном плаще.
Наверняка София по своему обыкновению выбралась на прогулку до Монмартра. И сегодня мы отправились бы туда вместе, как уже не раз это делали, если бы не мой поспешный уход.
Я смотрела, как она переходит дорогу, не обращая внимания на поток машин и пробивая себе путь вперед, как всегда, упрямая и решительная.
София то и дело смотрела по сторонам, но меня не увидела.
И я не подала ей никакого знака, исчезнув в метро.
«Каждому своя дорога», – поется в песенке, которую я мурлыкала себе под нос, двигаясь к противоположному концу платформы.
28
София
Я имела полное право гордиться собой: мне удалось проследить за Гортензией до станции «Буа-Коломб», оставшись незамеченной. Раньше я там никогда не бывала. Признаюсь, я вообще плохо знаю парижские окраины.
Мне не раз хотелось прекратить слежку и вернуться: риск, что она меня обнаружит, был слишком велик. Ведь чем больше мы удалялись от центра, тем труднее мне было бы объяснить свое присутствие, попадись я ей на глаза. Заготовлены были и объяснения: я ехала к приятельнице, чтобы провести с ней вечер, и «ты не представляешь, как я удивилась, встретив тебя!». Нет, она нашла бы это странным, лучше было просто извиниться и сказать правду. Сказать, что сама не знала, «что на меня вдруг нашло, какое-то помутнение рассудка», и я последовала за ней – «прости меня, старую идиотку». Моя откровенность и смущение должны были ее растрогать.
Самым трудным оказалось то, что пришлось ехать с ней в одном трамвае, дабы не упустить ее из виду, но, к счастью, Гортензия сразу уткнулась в свой телефон. Всю дорогу она настолько была им поглощена, что никого и ничего не видела. И вскоре я уже шла за дочерью вдоль широкой улицы с высокими зданиями старой постройки.
Просто невероятно, до чего нынешняя молодежь привязана к своим смартфонам! Гортензия двигалась по улице, переходила дорогу, не отрывая глаз от телефона, словно под гипнозом. Порой она останавливалась, вынуждая меня замедлить ход, и принималась набирать какой-то текст в лихорадочном темпе. Нет, когда мы снова будем вместе, я обязательно освобожу ее от этой глупой зависимости. Поневоле я вздыхала, понимая, что мне придется нелегко, но, должна признаться, сама эта перспектива грела душу.
Пройдя где-то метров пятьсот, мы очутились перед террасой далеко не роскошного табачного бара
[25] «Авиатор». Мне показалось, что именно туда дочь и направлялась, поскольку она убрала в сумку телефон и прибавила шагу.
Мне пришлось слегка притормозить. Было всего двенадцать минут шестого, и, несмотря на чудовищную жару, от которой плавился тротуар, я благоразумно подняла воротник плаща.
Гортензия быстро вошла внутрь, даже не оглядев подставленные солнцу столики террасы. Нетерпение дочери было очевидным.
Войти туда вслед за ней было бы немыслимо, и я, продолжив путь, медленно двинулась вдоль витрины бара. Я увидела, как дочь прямиком прошла в глубину зала и наклонилась к сидевшему за столиком мужчине, поцеловав его в щеку. Сначала я смогла разглядеть только широкие плечи и лысину, но в тот момент, когда я уже почти миновала бар, он повернулся в профиль.
Чем ближе я подходила к своей цели, тем больше я мысленно готовилась к встрече с ним. Уговаривала себя, тренировала дыхание, почти торопила события, чтобы поскорее с этим покончить.
Но, увидев его, я была раздавлена.
Удар был такой силы, что я зашаталась. Он был гораздо мощнее того, что я испытала, когда несколькими неделями раньше на улице Трюден впервые узнала в незнакомке дочь. Однако на этот раз речь не шла о всплеске эмоций, от которого меня тогда буквально парализовало.
Приступ внезапно подступившей тошноты вынудил меня уйти оттуда как можно скорее, и мне пришлось опереться рукой о фонарный столб. На этот раз мной овладели беспредельная ненависть и отвращение, вихрем, до головокружения, пронеслись передо мной самые страшные картины этих бесконечно долгих лет моих страданий. Непереносимо тяжелые воспоминания вновь вызвали тошноту, и меня вырвало прямо на улице. Я постаралась отдышаться и едва сдержалась, чтобы не закричать, изо всех сил сопротивляясь безудержному желанию броситься на него, ударить, осыпать проклятиями. Призвать мою дочь и весь мир в свидетели…
Когда он повернулся в профиль, подставив щеку моей девочке, а та нежно его поцеловала, я узнала своего палача. Нашего с Гортензией палача.
Того, кто скрывался под именем Антуан Дюран.
Когда Гортензия впервые пришла ко мне на завтрак, я постаралась подвести ее к разговору об отце. Даже заставила себя произнести «твой папа». Мне нужно было знать о нем все. И слушала, как дочь в течение получаса, длившегося вечность, расточала похвалы в адрес этого негодяя. По ее словам, он вобрал в себя все самые лучшие человеческие качества, работал багетным мастером (это он-то, у которого руки росли неизвестно откуда) и жил за городом.
– И где же? – поинтересовалась я.
– На западе, за Нантером
[26].
Я постаралась придать лицу приветливое выражение, за которым скрывалось другое: час возмездия близок! Дочь была готова продолжать описывать мне свою жизнь с ним, но дольше выносить этого я не могла и перестала задавать вопросы. Уж слишком это было мучительно.
Да и теперь я знала все, что хотела.
На моем лице снова заиграла улыбка, что очень удивило Гортензию. Но я объяснила, что ее рассказы о счастливом прошлом доставили мне огромное удовольствие. И дочь пообещала, что в самом скором времени нас познакомит.
– Не стоит торопиться, – сказала я.
– Он очарует вас, вот посмотрите! – с уверенностью произнесла она. – Все женщины его обожают.
Я решила сменить тему и предложила ей съесть еще кусочек яблочного пирога.
– Ведь я на диете! – вырвалось у нее.
– Но ты же совсем худышка…
– Пару килограммов нужно сбросить, – возразила Гортензия с серьезным видом.
«Когда ты ко мне вернешься, – пришло мне в голову, – про диеты можешь забыть, всем этим глупостям, вредным для здоровья, я положу конец».
Подумать только, а ведь было время, когда я потеряла двадцать килограммов.
Это произошло четырнадцать лет назад. Дочери тогда было одиннадцать лет, долгие поиски ее ни к чему не привели, все следы были потеряны. Я тогда ополчилась на весь мир и, в частности, на следственного судью Даниэллу Катрепуэн, которая с недавних пор вела мое дело. Высокая худощавая женщина, очень ухоженная, с выпирающими ключицами и пронзительными черными глазами, ни разу не появившаяся в одном наряде дважды. Секретарша, которая ее недолюбливала, как-то сказала, что муж судьи, на десять лет ее старше, очень состоятельный человек.
