Помню, как обнадежила меня первая встреча.
– Наконец-то дело поручено женщине! – сказала она вместо приветствия. – Кто, как не женщина, да еще и мать, способна понять глубину вашего отчаяния?
Я не стала напоминать, что первым следственным судьей тоже была женщина, эта круглая дура Габорьо, которая с ослиным упрямством отстаивала версию убийства-самоубийства.
У судьи Катрепуэн были две дочери, и однажды она заметила:
– Я бы не вынесла того, что вам сделал отец Гортензии.
Меня затрясло:
– Ради бога, мадам судья, не произносите слово «отец», говоря об этом человеке.
– Разумеется, разумеется, – смутилась она. – Я прекрасно вас понимаю… София…
С этого момента она стала называть меня по имени и настояла, чтобы я тоже называла ее Дани, «по-дружески».
Я в нее поверила, и потребовалось время, чтобы я поняла, до какой степени она некомпетентна.
Спустя несколько месяцев, видя, что дело не сдвигается с мертвой точки, я упрекнула ее в медлительности, и наши отношения мгновенно и безвозвратно испортились.
– Боюсь, мадам Делаланд, вы не осознаете, сколько усилий мы приложили, чтобы, по сути, открыть дело заново, и как упорно трудилась следственная группа последние полгода. Ваше дело вопреки тому, что вы утверждаете, относится к числу приоритетных, и мне жаль, что вы нам не доверяете.
– Но ваши усилия не дают результатов, стоит ли тогда выбиваться из сил, дорогая Дани, – съязвила я.
Она с высокомерным видом захлопнула лежавшую перед ней раскрытую папку.
– На сегодня достаточно. Когда появится что-то новое, я с вами свяжусь.
Взбешенная, я все же оставила за собой последнее слово:
– Да, свяжетесь, конечно, когда рак на горе свистнет! Вы не только никчемный судья, но и самая настоящая дрянь!
Не оставив ей времени для ответа, я бросилась к выходу, несмотря на протесты моего адвоката, и выбежала из кабинета, изо всех сил хлопнув дверью.
Выйдя вслед за мной в коридор, адвокат, мэтр Маркантони, упрекнул меня в неосмотрительности:
– Не стоило так нервничать, мадам Делаланд. Теперь с судьей будут сложности. – И прибавил громким голосом, вероятно, чтобы она услышала: – Мадам судья делает все, что в ее власти. Вам стоило бы перед ней извиниться.
– Никогда! – ответила я еще громче.
После этого случая мне пришлось расстаться с этим адвокатом, который представлял мои интересы с начала расследования. Я ничуть не сожалела, что высказала всю правду этой лицемерке, но в одном адвокат оказался прав: несмотря на мои бесконечные попытки напомнить ей о принятых обязательствах, эта шлюха чувствовала себя настолько оскорбленной, что окончательно забросила расследование и отказывалась меня принимать.
Но отступать я не собиралась. Прошло полтора месяца с того дня, и я приковала себя цепью к ограде Дворца правосудия при поддержке Изабеллы, которая не меньше меня возмущалась поведением следственного судьи. К несчастью, у ее мужа в то время были совсем плохи дела, и она не смогла приехать и помочь в моей борьбе.
Я улеглась на коврик, положила на грудь плакат с надписью «Забытая правосудием и брошенная судьей Даниэллой Катрепуэн» и начала голодовку.
Меня тут же окружила толпа незнакомых людей, которые выражали сочувствие и поддерживали мой протест, так что полицейские не осмеливались увести меня силой. Стоило им приблизиться, как мои сторонники заслоняли меня и шумно протестовали прямо перед камерами.
Восемнадцать дней я только пила витаминизированную воду, воздерживаясь от еды, и похудела настолько, что создалась прямая угроза моей жизни. Но моя голгофа (немногие знают, что такое многодневная голодовка) того стоила. Похищение дочери вновь подхлестнуло интерес журналистов, придало делу новый импульс. Помню, например, заголовок в тогдашней «Франс-суар»: «Жить без дочери – ни за что! Несчастная мать бьется не на жизнь, а на смерть». У меня взял интервью для телерепортажа сам Патрик Пуавр д’Арвор!
[27] Судя по количеству писем, которые я тогда получала и которые до сих пор бережно хранятся в шкафчике Гортензии, моя акция взволновала всю Францию.
Я покажу ей все это, когда мы снова будем вместе, чтобы она поняла, на что только я не шла ради нее.
Мне пришлось терпеть невыносимые муки, чтобы добиться своего. Насколько я знаю, в дело вмешался министр юстиции, лично назначив нового следственного судью – некоего Раймона Ласу. «Это старый вояка, можно не сомневаться, что он сделает все возможное!» – обнадежил направленный ко мне представитель министерства. Я потребовала, чтобы судья лично явился ко мне, прежде чем я прекращу голодовку.
– Трудно что-то гарантировать, ведь прошло столько времени, – объяснил мне тот, склонившись ко мне по ту сторону ограды, – но, обещаю, мы начнем все с самого начала.
Почему-то его слова вселили в меня надежду, и я согласилась на госпитализацию, к огромному облегчению моих сторонников, которые с напряженным вниманием следили за развитием событий, и, уж конечно, моей дорогой Изабеллы.
И действительно, судья Ласу задействовал все имевшиеся в его распоряжении силы и средства, он предпринял поиски по всем направлениям, проявив столь высокую активность, что я снова поверила в возможность встретиться с дочерью. К несчастью, три месяца спустя после того, как он начал работать, у него случился инфаркт, и Ласу был вынужден передать дело другому судье, который уже не проявлял подобного рвения.
– Этому делу уже столько лет, а следователи завалены текущей работой, – говорил он в свое оправдание.
Все начатое старым воякой Ласу повисло в воздухе, и давнее дело о похищении было отложено в долгий ящик.
Показания г-жи Даниэллы Катрепуэн,
родившейся 14 октября 1968 г.,
вице-председателя Версальского суда,
30 июня 2015 г. Выписка из протокола.
[…] Прекрасно помню эту женщину, очень напряженную и непростую в общении. Она постоянно находилась в нервном возбуждении, была нетерпимой и требовательной. […] Мои предшественники предупреждали насчет ее душевного состояния и неуравновешенности. «История с дочерью сделала из нее параноика», – сказал мне один судья, и, должна признать, он оказался прав. […]
Об этом деле я услышала задолго до того, как получила назначение, и была потрясена им, как и большинство людей в то время. С первой же встречи я старалась завязать с потерпевшей дружеские, доверительные отношения. Но я просчиталась. Обиженная на весь белый свет, она ополчилась и на меня, словно я была виновницей ее несчастья. Клятвенно заверяю, что любой судья на моем месте стремился бы всей душой добиться ясности в этом тяжелом деле. Мне пришлось фактически все начать с нуля, я заново допросила свидетелей и вплотную подошла к сотрудничеству с Интерполом. Короче, я сделала для нее больше, чем для кого-либо другого в подобных делах, можете поверить. Однако, по ее мнению, расследование продвигалось слишком медленно, и не прошло нескольких месяцев, как она устроила мне сцену, проявив крайнюю агрессивность. […]
