Буржуа стремится казаться, а не быть. Вся его жизнь под чинена «счастью», т. е. благосостоянию. Такое счастье тесно связано с собственностью, т. е. с целостностью объектов, находящихся во владении. Отсюда стремление буржуазии сделать из права собственности первое из «естественных прав». Отсюда важность, которую буржуа уделяет «уверенности», т. е. защите того, что он уже имеет, и того, на что распространяется его интерес. Безопасность является духовным комфортом, она гарантирует обладание достигнутыми благами и позволяет подсчитывать.
Буржуазная политика является отражением этих ожиданий. Пренебрегая собственно политическими проблемами, буржуа ожидает от политики безопасности, позволяющей ему без риска распоряжаться своими активами. Идеальным в его понимании является такое правительство, которое слишком слабо для вмешательства в дела рынка, но достаточно сильно, чтобы обеспечить его бесперебойное функционирование. либеральное государство — это Государство жандарм, «ночной страж». В XVIII в. доктрина разделения властей позволила буржуазии приобрести законодатель нуювласть в рамках ассамблей, избранных на основе имущественного ценза. Такая государственная деятельность воспринималась как сущностно формальная. Одновременно буржуа, не любящий ни скандала, ни риска, который невозможно подсчитать, воздерживается от силовых и ответ ственных решений. Он думает, что все можно решить с по мощью компромисса, публичных дебатов, дискуссии, апеллирующей к разуму. Он хочет подчинить политическое юридическому («правовое государство»), потому что стремится к экономии инициатив, желает ограничиться в действиях установленными нормами. Вот почему он всегда безоружен перед лицом чрезвычайных обстоятельств и не предвиденных ситуаций. Для него юридическая норма является средством свести непредвиденное к обычному.
Политическая игра является калькой экономической деятельности. Торговцу, посреднику между производителем и потребителем, соответствует депутат парламента, по средник между избирателем и Государством. Договорным торгам соответствует дискуссия, призванная сэкономить на решениях. Правые либералы, орлеанисты, долгое время являли образец такого поведения60. Полемизируя с ними, Доносо Кортес определил буржуазию как «самый спорящий» из классов. Ницше в 1887 г. говорил о «преобладании торговцев и посредников даже в интеллектуальной сфере»61. Однако вскоре орлеанизм стал заражать и левых. Пеги имел полное право написать: «Буржуазия, будучи посредником, выковала свое подобие: всех этих „буржуазных интеллектуальных“ политиков, в которых не осталось ничего от социалистов, ничего от народников, автоматических распространителей пропаганды, носителей того же духа, тех же методов, что и их противники. Именно с их помощью буржуазный дух постепенно проникает в среду рабочих и разлагает на род, старый настоящий народ, чтобы заменить его аморфной массой, жестокой, посредственной, забывшей о своей национальной принадлежности и своих старых доблестях публикой, все ненавидящей толпой»62.
Фактически буржуазия не любит ни сильных убеждений, ни непредвиденных обстоятельств. Она не подвержена ни энтузиазму, ни вере. Вот почему она считает, что «идеология всегда антибуржуазна» (Эмманюэль Берл), и провозглашает «конец идеологий», не замечая, что такой конец сов падает с крахом ее собственной идеологии. По сути, буржуазия не любит бесконечности, всего, что превосходит материальное — единственное, о чем она имеет представление. Эмманюэль Мунье, видевший в буржуазном менталитете «наиболее характерный антипод всякой духовности», писал: «Буржуа это человек, потерявший смысл бытия, чувствующий себя уютно только в окружении вещей, причем вещей полезных, лишенных тайны»63. Бернанос писал: «единственная сила этих амбициозных ничтожеств заключается в том, чтобы ничем не восхищаться».
Используя это объяснение, можно проанализировать «буржуазную мораль», например пуританскую этику, из которой исходят добродетели буржуа старого стиля, имеющие своей сокровенной целью полезность. Даже главная добродетель, коммерческая порядочность, оправдывается тем, что она рентабельна. нечестный коммерсант может растерять свою клиентуру. Таким образом, для того чтобы преуспевать, не нужно обманывать («Honesty is the best policy!»
[1]). Тот же самый буржуа, не колеблясь, прибегает к агрессивной конкуренции, отнимая клиентуру у своего собрата, создававшего ее долгие годы64. И если он может пожертвовать качеством своего товара, снизив цену на него, убедив при этом потребителей с помощью тактики продвижения и рекламы в обратном, он, не колеблясь, сделает это. Как писал Зомбарт: «Экономика организована исключи тельно с точки зрения производства товаров. единственной рациональной целью капиталиста является извлечение максимальной прибыли. Единственным критерием производства материальных благ является не их природа и качество, но исключительно объем их продаж»65.
Буржуа является не столько моральным, сколько морализирующим. Как заметил Мунье, он привержен морали с прикладными целями. Моральные принципы являются активами, позволяющими использовать их как против политической власти (объявить ее решения нелегитимными, используя моральные аргументы), так и против народа («опасных классов»), чтобы переубедить его бунтовать против правил социальной игры. Мораль, как и религия, становится помощницей жандармерии. Она позволяет поддерживать порядок и бороться с «плохими», сомневающимися в установленном порядке.
Как же обстоит дело сейчас? С начала XX века происходило все большее сближение буржуазии и среднего класса. Сам же средний класс становился все более многочисленным. Это дало Дональду Макклоски полное право написать в одном либертарианском журнале: «Буржуа победил. XXI век будет веком среднего класса»66. но еще ранее Пеги заметил: «Буржуа является иконой наших дней. И весь мир становится буржуазным». Эта последняя фраза может стать лейтмотивом для социологии позднего модерна.
С периода «славного тридцатилетия» (1945–1975 гг., термин Фурастье) французское общество начинает «обуржуазиваться» по всем направлениям. Под влиянием рекламы и телевидения происходит гомогенизация как индиви дуального поведения, так и общественных отношений, а сельская Франция, носительница традиций, на глазах сжимается как шагреневая кожа. Жан Франсуа де Вюльперьер составил краткую, но убедительную таблицу этапов этого обуржуазивания, затронувшего правых и левых политиков, институты и доктрины, политическую и профсоюзную активность, профессиональную деятельность, семейную жизнь и даже развлечения. В этой таблице показаны такие феномены, как одержимость эффективностью и конкуренцией, реабилитация денег, рост гражданского безразличия и электоральной пассивности, повышение значения «кон сенсуса», подчинение школы требованиям предпринимателей, критика «идеологий» и даже падение рождаемости, вызванное в первую очередь тем, что рождение детей рассматривается в качестве препятствия карьерному росту и повышению материального благосостояния. Он пишет: «Все, что исходит от народных традиций, находится в упадке, все, что порождено буржуазными привычками, задает тон. Это заходит гораздо дальше мод и манер поведения. Буржуазные ценности подчинили себе дух эпохи»67.
