ЛИБЕРАЛИЗМ ПЕРЕД ЛИЦОМ МОРАЛИ
В XVIII столетии, стремившемся покончить раз и навсегда с религиозными войнами, либерализм начинает применяться для политического и идеологического «умиротворения» общества. Как блистательно выразился Жан Клод Мишеа, «постепенно устанавливается идея, что единственным способом воспрепятствовать возвращению гражданских идеологических войн является установление некоторого ценностно нейтрального Государства, то есть такого Государства, которое исключает всякую апелляцию к моральным, религиозным или философским нормам и допускает лишь дискурс „экспертов“» 1.
Иначе говоря, Государство не должно более пытаться пройти между различными ценностными системами, с которыми соотносят себя индивиды. Оно не должно основываться на том, что Аристотель именовал «благой жизнью». Оно не должно более заявлять, что один образ жизни пред почтительнее другого, не должно стараться предложить или осуществить какойлибо из философских или религиозных идеалов. Такое положение дел подразумевает строгое раз деление общественной — «нейтрализованной» — сферы и частной сферы, где ценности попрежнему могут проживаться и разделяться — при условии, что они не пытаются проникнуть в сферу общественную.
Решение, принимаемое либеральной эпохой модерна (modernité) в целях предотвращения гражданских и религиозных войн, глубоко отлично от модели Гоббса (который говорит об установлении власти левиафана, Абсолютного Государства). Это решение сводится к некой «нейтральности», естественным образом приводящей к тому, что управление людьми начинает копировать процесс управления вещами. Как замечает Ален Кайе, «объективное сводится к выявлению нейтральных и объективных процедур, ключевыми воплощениями которых выступают рынок и право; процедур, которые позволили бы заставить общество функционировать независимо от благих или дурных намерений людей»2. решения публичной власти, стремящейся таким образом к максимально возможной «объективности», выстраиваются по модели научной объективности, точнее говоря, объективности технической и «наукообразной», ибо наука выступает как единственная инстанция, поддерживающая «дискурс без субъекта». Так и начинается эра «экспертов», для которых все социальные проблемы суть проблемы чисто технические. И решаться они должны тоже чисто технически. В такой перспективе всегда несложно вычленить решение, которое «объектив но» лучше других. В результате политика перестает быть выбором из нескольких возможных стратегий: идеологические рассуждения также становятся бесполезны, ибо в конечном счете есть лишь одно возможное решение — единственное, которое действительно является выходом.
C либеральной точки зрения, нейтральное Государство выступает как Государство, возвышающееся над обще ством, внутри которого сосуществуют различные мнения, позволяющие людям считаться «свободными». Церковь давно уже противопоставила мирской власти власть духовную. либеральная эпоха модерна отделяет друг от друга виды власти, отделяет Государство от гражданского обще ства, отделяет науку от веры. В самом деле, либеральное отношение к Государству весьма двойственно. С одной стороны, аппетиты этого «смертного бога» (deusmortalis) должны постоянно ограничиваться — с тем, чтобы он не представлял угрозы для привилегий гражданского общества, рассматриваемого как место осуществления свободы. но, с другой стороны, само гражданское общество предполагает, что именно Государство призвано обезопасить его от угрозы политических и религиозных столкновений прошлого.
Мишеа выявляет глубокую взаимообусловленность, существующую между либерализмом экономическим и либерализмом политическим. Первый призван содействовать идеологическому «умиротворению» общества посредством «свободной торговли» — и не только потому, что коммерция, ставшая новым воплощением связи между людьми, по самой своей природе позволяет ускользнуть от насилия политики и противопоставить модели конфликта модель конкуренции, равно доступной всем партиям. но главным образом потому, что приоритет экономики предоставляет прекрасную возможность переадресовать социальное управление безличным механизмам «саморегулирующегося» рынка. В свою очередь политический либерализм, основанный на «правовом государстве», образуется вокруг представления, что индивиды могут оставаться абсолютно свободными и жить как им хочется под прикрытием авторитета ценностно нейтрального права. От последнего требуется лишь обеспечить условия, при которых осуществление свободы одним индивидом не ущемляло свободы другого (прав да, никто никогда не объяснит, с какой стати индивид вообще должен уважать требование не вредить другому, чье существование очевидным образом ограничивает его собственную свободу3). «если мы называем либерализм наиболее радикальной формой политического проекта современности, — пишет Мишеа, — то прежде всего потому, что он пред полагает приватизировать те источники несогласия, которыми могли бы быть мораль, религия и философия»4.
В этой системе все, что принадлежит порядку морали или ценностей, императивно вытеснено в частную сферу. Моральные проблемы приватизированы, а публичная сфера «этически зачищена». С точки зрения так называемого «плюрализма», верования приобретают статус простых «мнений», которые все, по определению, равно легитимны. Главное, что бы торговоэкономическое пространство продолжало «свободно» развиваться, без риска, что вышестоящая инстанция вмешается в стихию свободной игры «естественных» механизмов рынка. «Это означает, — добавляет Жан Клод Мишеа, — что в ситуации, когда Государство уходит от ответа на вопрос „что есть благая жизнь?“ — сам рынок (и посредством рынка — иллюзия процветания и потребления) способен определить конкретный образ человеческой жизни».
Такому подходу Мишеа противопоставляет понимание, что общество не может существовать без минимума разделяемых ценностей, то есть без минимальной привязки к определению того, чем является «благая жизнь». Впрочем, это минимально необходимое определение не должно превращаться в «метафизическую идеологию Блага» или же в воинственную, героическую добродетель, неизбежно приводящую к авторитарным, а то и к тоталитарным основаниям. Отсюда понятно, почему он приписывает такое значение оруэлловскому понятию «общепризнанного», к которому сводятся все синонимы здравого смысла: честность, солидарность, щедрость, верность, чувство долга, безвозмездность, честь, взаимопомощь и т. д.
В реальности же этот либеральный принцип нейтральности Государства никогда не соблюдается. Вопервых, вы бор «нейтральности» сам по себе отнюдь не является чемто нейтральным, и желание либералов упразднить мораль и общественную сферу само по себе очевидным образом подводит к определенному моральному (и морализаторскому) выбору. С другой стороны, даже в либеральных кругах принято считать, что одни вещи лучше других, в том числе и в моральном плане. Таким образом, либерализм неспособен ускользнуть от «морального искушения». Враждебный ко всем традициям, он между тем сам оформляется в традицию. Он имеет определенный, социально обусловленный характер.
Возьмем в качестве примера свободу, которой либерализм придает такое серьезное значение. Главной свободой для либерала является свобода выбора, не соотносимая ни с какой ценностью и ничем не руководимая. Однако если бы все было в равной степени ценно, то в чем бы был смысл самого свободного выбора? не потому ли, что есть вещи, которые стоят большего, чем другие, обретает смысл свобода выбирать? Свобода не могла бы осуществляться в нормативной пустыне, но лишь в пространстве ценностно дифференцированном. Таким образом, не существует никакого свободного выбора, не направляемого никакими ценностями: в реальной жизни не существует экономики одинаково признаваемого всеми нормативного пространства.
