Напомним, что человеческое общество модернистами (les Modernes) рассматривается просто как надстройка по отношению к индивидам — элементарным атомам, ре шившим покинуть предполитическое и предсоциальное состояние «естественности», чтобы вступить на основе до говора в сообщество в целях максимальной реализации собственных интересов. Само это представление базируется на определенной антропологической модели: фундаментально эгоистичный индивид, постоянно просчитывающий наибольшую для себя материальную выгоду. Такого рода эгоизм постулируется без тени пренебрежения; на против, уже начиная с Адама Смита и Бернарда Мандеви ля осуществление индивидуального эгоизма выступает залогом общественного блага и всеобщего счастья благо даря «невидимой руке» рынка.
Таким образом, вместе с модерном возникает представление, что зло может быть не только локализовано и обуздано, но даже полностью упразднено по всему периметру завершенного социального порядка — достаточно лишь его сконструировать. Эта мысль предполагает, как уже было сказано, что зло является внешним по отношению к человеку, что оно происходит не от него самого, но от не справедливо установленного господства, авторитета и власти. Отсюда вытекает, что справедливость состоит в создании условий, в которых несправедливость не могла бы даже возникнуть. Параллельно возникает представление, что человек является человеком в той мере, в какой он максимально освобождается от всякого рода естественности, что открывает путь для радикального историцизма: чело веческий род отныне есть то, чем ему пожелают быть.
Понятие зла, которое в эпоху модерна всегда вызывало определенные затруднения, на протяжении последних двадцати лет пытается найти себе место среди обсуждаемых обществом тем. Однако происходит это странным образом. С одной стороны, наши современники продолжают думать, что возможно искоренить зло посредством принятия соответствующих мер. С другой стороны, в соответствии с тем пониманием блага, которое вытекает из их представления о справедливости, они более не стесняются отрицать существование того, что они именуют «абсолютным Злом». Это абсолютное Зло вовсе не является противоположностью абсолютного Блага, о котором никто не решится заявить (ибо полагать наличие абсолютного Блага — значит идти вразрез с принципом «нейтральности», сопутствующим либеральному пониманию справедливости). Речь идет, скорее, об абсолютном Зле, которое рассматривается как радикальное попрание прав человека. Сегодня оно воплощается в не скольких ключевых фигурах, оживляемых при каждом удобном случае: террорист, негационист, педофил, нацист, расист, серийный убийца и т. д. Эти персонажи чаще всего не подлежат психологическому или политическому анализу, но заслуживают лишь истерического и демонизирующего подхода, исключающего возможность тонкой аналитики. Стратегия растворения абсолютного Зла в высшей степени эффективна: любое сомнение в указанных вопросах ведет к полному разоблачению. Цепь произвольных отождествлений, тщательно воспроизводящая порочные намерения, позволяет подвергнуть публичному осуждению любых потенциальных носителей неправильных представлений. Кроме того, эти отталкивающие фигуры, выступающие воплощениями абсолютного Зла, могут быть использованы для приостановки действия закона. В борьбе против них все позволено. Так, для борьбы с терроризмом совершенно естественно идти на ограничение гражданских прав. Чтобы противостоять «сети педофилов», становится оправданным надзор за интернетпользователями. Чтобы положить конец «империи Зла», необходимо объявить легитимными захват, пытки, бомбардировки, расчленение указанных персонажей и т. д. Таким образом, абсолютное Зло определяется как радикальная инаковость, «несказанный» ужас, неустранимая гетерогенность. Зло отрицается как таковое (в конце концов, оно вовсе должно испариться), и вместе с тем оно утверждается — в форме, исключающей любую релятивизацию.
Воля к «искоренению зла» часто начинала проявляться в связи с представлением, что любой конфликт можно устранить, а всякую войну объявить вне закона. Это представление часто озвучивалось в стиле пацифистов (устранить зачинщиков — свернуть войну), но также и в духе самих либералов, которые даже здесь апеллировали к умиротворяющей силе коммерции и «невидимой руке» рынка, уполномочен ной преобразовать все общество в мирную и саморегулирующуюся структуру. Последняя точка зрения основывается на подспудном постулате, что индивидуальные интересы спонтанно согласуются с интересами коллективными (которые не более чем сумма индивидуальных), чтобы обеспечить свободную игру рыночных сил и, с другой стороны, чтобы не возникало конфликта, которому нельзя было бы найти «разумного решения». Ибо противостоящие точки зрения, отождествляемые с расходящимися интересами, всегда остаются потенциально воссоединяемыми — так, чтобы коммуникация между ними никогда не прерывалась. Можно сказать, таким образом, что всякий конфликт является пространством для сделки, не предполагающим, что на свете есть вещи, которые вовсе не подлежат купле/про даже (скажем, ценности, которые вовсе не сводятся к интересам).
Подобный ход не то чтобы неудачен, однако он приводит ровно к противоположному, чем задумывалось, результату. Отказ от конфликта в конечном счете приводит к генерализации конкуренции, к той самой войне всех против всех, которую собирался нейтрализовать либеральный проект (и в которой Энгельс еще в 1845м усматривал сущность самого либерального общества). Мечта о всеобщем мире приводит к «справедливой» и неконтролируемой войне, которая доходит до предела, чтобы одержать победу над противником, который вынесен за границу человеческого. религиозные войны, с которыми мечтали покончить, уступают место войнам идеологическим, которые подчиняются той же логике. Стремление к вечному миру приводит к веч ной войне.
Желание упразднить конфликт, чтобы обеспечить наступление эпохи справедливости и всеобщей гармонии, лишить его конститутивного, онтологического измерения, — значит лишний раз попытаться устранить инаковость. Конфликт и различия, рождающиеся из противоречивой множественности человеческих устремлений, представлены как основные причины войн. При этом забывается, что отрицание различий тоже ведет к военным инцидентам. Чем более люди похожи друг на друга, тем больше они желают отличаться друг от друга, вовлекаясь в непрерывную борьбу, где явное противостояние является лишь одной из форм противоборства. «Далекие от умиротворенности, современные сообщества, избегающие конфликта, насыщены безграничной жестокостью — холодной или горячей», — замечают Мишель Беназаяг и Анхелика Дель Рэй15.
Наряду с желанием искоренить конфликты в современных западных обществах присутствует тенденция к отрицанию ценности негативного. Последнее, как уже было сказано выше, допустимо лишь в формах экстремальных и патологических («абсолютное Зло»). Общим местом является убеждение, что негативное должно быть уничтожено, а со хранить нужно лишь позитивную сторону человеческого существования: сотрудничество без конфликтов, разум без страсти.
В самом деле, зло понимается здесь как нечто из ряда вон выходящее. То, что наши современники изобличают как зло, это то, что является неотъемлемой частью трагичности человеческого бытия. Они хотят уничтожить трагическое измерение существования именно потому, что трагическое амбивалентно по самой своей сути, а следовательно, «непрозрачно». Этой непрозрачности они противопоставляют идеал социальной «прозрачности». Само стремление к «прозрачности» является классическим требованием рационализма. Оно доводит до предела дело «расколдовывания мира» — изъятия его тайны. любая органическая социальная связь, любое дорациональное социальное отношение, любая неконтролируемая жизненная сила — все, что не сводится к рациональному расчету, — рассматривается как «непрозрачность», подлежащая искоренению. Это «прозрачность» из «1984»: Большой Брат смотрит на тебя, Большой Брат знает все. Что, впрочем, не мешает законсервировать в состоянии «непрозрачности» не которые области: зоны финансовых потоков, сделок, взяток, «налогового рая». Идеал прозрачности — это идеал чисто тоталитарный.
