Необходимо отказаться от этатистской и абсолютистской оптики, очень долго мешавшей видеть демократию иначе, чем в рамках Государстванации, ибо это последнее так или иначе несет униформизацию, утраты в области субстационарных связей между членами различных сообществ, подавление укорененности его составных частей, концентрацию сил в руках «нового класса» управленцев и технократов. Как уже замечал Николай Бердяев, государство имеет смысл, только если оно создает условия для осуществления воли к совместной жизни, для участия в публичной деятельности всех членов политического организма, самого по себе являющегося «гарантом порядка самоуправления». Это означает, что малые государства Европы должны организоваться в федерации, а крупные — федерализироваться внутри своих границ. Речь идет о нахождении подавленных веками якобинства опосредующих инстанций и о восстановлении местной жизни на основе общих ценностей, постав ленных сегодня под угрозу анонимной рациональностью, давлением рынка и глобализации.
В заключение скажу, что речь идет об усилиях встать лицом к иной глобализации. не глобализации, ориентированной на однородность, на равномерное распространение ценностей рынка, не глобализации, освящающей планетарную победу Формы — Капитала, но глобализацию, основан ную на поддержке многообразия (так, чтобы оставить нашим потомкам не менее наполненный различиями мир, чем унаследованный нами), на создании больших, со своими центрами, континентальных пространств, на многополярности, местной автономии, демократии соучастия (не обязательно представительной) и принципе субсидиарности.
За последние 30 лет интеллектуальный пейзаж Франции значительно изменился. В начале 60х годов существовала интеллектуальная гегемония марксизма, слегка смягченная фрейдистской сектой. Все интеллектуалы были, естественно, «левыми». Высшая школа была «прогрессивной». Интеллектуалы справа были либо отброшены в катакомбы, либо их терпели в либерально-атлантистской версии, пред ставленной Раймоном Ароном. Догмой было, что «все имеет политический смысл».
В мае 68го интеллектуалы активно принялись за дело. Сартр и Симона де Бовуар, само собой. Но не только они. Также Жанлюк Годар, Филипп Солерс и многие другие. на этой волне «левачество» («гошизм») пережило свои лучшие годы. В 1972 году на похороны Пьера Оверни, юного маоиста, убитого охранником завода Рено, леваки смогли мобилизовать 100 000 человек. Нечто невиданное. В ту же эпоху в киосках продавались сразу три крайне левые еже дневные газеты — «Руж», «Юманите Руж» и «Народная ежедневная газета».
Но это уже было начало конца. В 1973-м запрещена Коммунистическая лига (троцкисты), а Пролетарская левая (маоисты) самораспустилась, «уважая право рабочих на автономную борьбу». Морис Клавель убедил молодежь не поддаваться на соблазн терроризма. Серж Жюли стал из давать «либерасьон». Кроме Федерации анархистов и не утомимой лиги революционных коммунистов, все крайне левые течения, рожденные маем 68-го, постепенно растворились или потерялись в опасной тактике «энтризма», «вхождения в более умеренные партии».
Фанзины, скинхеды, рок и «координация» — вот за что взялись крайне левые в 90-е. Они неформальны и «альтернативны», позабыли о классовой борьбе и кадровой под готовке профессиональных революционеров.
Параллельно этому отказ от больших идеологий, заме нивших на некоторое время религию, падение моделей для подражания (советской, китайской, кубинской), запоздавшие разоблачения ужасов ГУЛАГа, а кроме того, капризы моды породили общее разочарование среди интеллектуалов, всеобщую тоску.
Марксистская критика пережила серьезнейший кризис в 70-е, когда разоблачение «тоталитаризма» стало новым категорическим императивом у раскаявшихся баррикадных бойцов 68го. Кровь? Это ужасно! Без Маркса в Камбодже не было бы Пол Пота: такова была истина на тот момент. Без колебаний от одной крайности все бросились в другую. Вчера еще Карл Маркс был ответом на все вопросы. Сегодня цитировать его без краски стыда на щеках стало не принято.
«Рукописи 1844 года», которые на самом деле могли бы дать очень многое для глубинного понимания современных форм отчуждения, исчезли с книжных полок интеллектуальных магазинов.
Лингвистика перестала всех интересовать, а психоанализ свелся к дискуссиям вокруг наследия Жака лакана, фрейдистские секты грызлись между собой. Самое страшное, что интеллектуальная среда перестала производить чтолибо интересное. Исчезли значительные тексты, глубокие размышления. Структурализм благодаря своим чрезмерным утверждениям (например — «смерть человека») стал воспоминанием. В области истории на первый план вышел жанр биографий. единичное событие заслонило собой структуру, отдельное затмило серийное, субъект (о смерти которого было скоропалительно заявлено) гало пом примчался назад, на сей раз в форме хищного индивидуума, как никогда стремившегося подчинить себе мир.
15 апреля 1980 года смерть Сартра, в последнее время перешедшего от атеистического экзистенциализма к еврейской спиритуальности, отмечает собой кончину десятилетия. лакан, Фуко, Барт, Янкелевич, Арон ушли либо несколько раньше, либо сразу же за ним. Среди «великих» остался толь ко Клод Леви-Стросс, который вышел из моды у интеллектуалов с тех пор, когда его критика расизма стала сопровождаться требованием прав этнической идентичности и дифференциализма. Но случай Сартра эмблематичен. Тот, кто был после 1968-го наиболее престижным авторитетом воинствующего левачества, умер, не оставив интеллектуальных наследников. его имя не забыто, но кто из современных философов мог бы назвать себя «последователем Сартра»? Никто. Особенно если учесть недавно вышедшую книгу с подробным описанием поведения его и Симоны де Бовуар во время оккупации, из которой явствует, что он все свое время в те годы посвящал прогулкам на пленэре, а не закладывал мины под железнодорожные пути.
С возрастом «баррикадники» стали более «разумными». Пройдя в обратном направлении путь, который когдато вел от Сартра к Арону, большая их часть вписались в издания и журналы на глянцевой бумаге. Приход левых к власти в 1981 году позволил многим из них занять официальные посты: приличное жалованье, машина с шофером, удобное жилье. Такая трансформация описана в любопытной книге Хокенгема с выразительным названием «Открытое письмо тем, кто перешел от маоистского кителя к ротари-клубу».
Если перечитать сегодня тексты «новых левых» начала 70-х —Жюли, Кушнера или Глюксмана, — возникнет странное ощущение, что сегодня от их революционного порыва и нонконформизма не осталось и следа, что они пришли к прямо противоположной точке зрения. но это не так уж и парадоксально: 68 год был продуктом двух глубинно раз личных импульсов — революционная критика общества спектакля и общества потребления и стремление к индивидуалистической либеральной вседозволенности, которая на самом деле могла бы возникнуть только в рамках этого (критикуемого) общества спектакля и потребления. Просто напросто вторая тенденция оказалась более сильной, и революционный нонконформизм был принесен в жертву гедонизму, нарциссизму и реформаторскому либерализму.
