Идея, пришедшая Иоанну в голову, была проста. Написать новую Конституцию для новой Европы — этический кодекс XXI века.
Он начал работать.
17 января 2031 года. Каир
Конгресс завершил работу и выпустил постановление, которое все участники одобрили, но никто не подписал, оставив время на обсуждение и уточнение до следующей встречи через пять лет — «во имя укрепления связей и приближения Царствия Божьего на земле».
Во-первых, они утверждали, что Бог един, но многолик (что перекликалось с учением о Троице), и потому разговаривает с нами на разных языках.
Во-вторых, заключили, что научный прогресс позволяет полнее раскрыть замысел Творца и «научиться говорить на Его языке»: возражения относительно преподавания в школах теории эволюции, основ генетики и квантовой физики снимались.
В-третьих, чтобы человек распоряжался плодами науки верно, конфессии обещали содействовать установлению всеобщего мира на планете, мирному урегулированию всех возможных конфликтов, просвещению народов и концу любой дискриминации. Они обязались проповедовать идеи ненасилия и любви, осуждать гнев и безрассудство.
«Интересно, — думал Иоанн, — а делить между собой народы, которые собрались “просвещать”, они будут как — по жребию или на основании честной конкуренции? И кто будет определять, какие плоды науки являются злом, уж не они ли, наследники мучителей, инквизиторов и детоубийц? Столько милых пожеланий, но их животная ненависть друг к другу и к настоящему просвещению, которое не оставит от них и следа, никуда не делась — Израиль, кстати, даже не объявил прекращение огня на время Конгресса, а Тегеран не прекратит спонсировать ХАМАС-2, пока я не смогу убедить Лондон и Вашингтон поддержать революцию…»
Последние дни он почти не выходил из гостиницы — его личная миссия в Египте была выполнена, необходимые консультации он провёл в первые же три дня, рапорт об угрозе «Исламского возрождения» уже был надиктован и ожидал презентации в кабинете на Уайтхолл-стрит. Он мог позволить себе запереться в номере, которую, к его недовольству, убирали целых два раза в день, и писать.
Теперь его рукопись называлась «КОНСТИТУЦИЯ МОРАЛИ» и состояла из двадцати тысяч слов. В них последовательно излагались нравственные принципы, которые, согласно автору, являлись неотъемлемыми частями нашей цивилизации и на которые ей необходимо было опираться в будущем. Скелет текста уже был готов, но над ним предстояло ещё много работать. На данный момент рукопись состояла из семи частей:
1. О святости человеческой жизни.
2. О правах личности.
3. О любви к ближним.
4. О рациональном познании.
5. О вере в Бога-спасителя.
6. О защите демократии.
7. О вере в светлое будущее.
Иоанн размышлял, стоит ли добавить части, посвящённые критике религиозных и некоторых других общественных институтов, например армии. Религией он за последние дни был сыт по горло, а вот так называемая «военная этика», исходя из которой люди могут беспрепятственно убивать друг друга за клочок земли и любое злодеяние оправдывать «приказом командования», вызывала у него смешанные чувства. Не написать об этом — бесчестно; с другой стороны, такие параграфы сразу превратят текст в провокацию, а этого Иоанн хотел меньше всего.
Этим утром он отправил черновик вице-канцлеру Политической академии Аббертона, его старому наставнику, профессору Бишопу. «Посмотрим, что скажет старик, — подумал Иоанн, — наверняка скажет, что это утопия, замечательное размышление без какого-либо практического применения…. Что политики столетиями клянутся на Библии, а что толку?.. Но не будет ли опасен безудержный прогресс, не пришла ли пора нам остановиться и оглянуться, посмотреть на то, что осталось за спиной… Беда либеральных демократий — в том, что они слишком мягки к своим врагам, слишком пугливы и легко поддаются на уговоры, слишком быстро предают самих себя… Этический кодекс для государственных деятелей в глобальном мире — это не блажь, а жизненная необходимость… Чтобы управлять обществом, они обязаны уважать свободу слова, забыть термин “нация” и конфликты решать переговорами, а не военными мускулами, на которые тратят столько денег, что можно накормить всех голодающих мира… Это всё так просто, всё так очевидно и витает в воздухе, вот только никто почему-то этого не говорит, они все боятся что их осудят, назовут фашистами или хуже… Но если мы не будем проявлять жёсткость сейчас, если мы не будем защищать завоевания прогресса и наши главные ценности, нашу веру — не показную, с церковной мишурой, а глубоко внутреннюю, согревающую нас в самые трудные моменты жизни, — к власти придут настоящие фашисты… Исламисты, националисты… опасность есть, она никуда не ушла, и “Возрождение” это только подтверждает… Нужно показать отцу, обязательно показать ему, но это я сделаю лично, когда вернусь…»
Иоанн не собирался публиковать «Конституцию» в Сети и устраивать публичное обсуждение; он решил, что этот этический кодекс должен стать для Европейского союза ориентиром во внешней и внутренней политике. «Сначала для Евросоюза, а потом для всего мира…»
Это была идея, ради которой стоило жить. Жить, вопреки тому, что погибла Мэри.
По ночам, когда его будили крики протестовавших против Конгресса демонстрантов, Иоанн возвращался к своим «воспоминаниям». Он прекратил пока писать о Таиланде, о диктаторе Нгау, о военной операции и об интригах в представительстве Евросоюза. С новой страницы он начал писать о Мэри — он старался запечатлеть её во всех подробностях, такой, какой помнил. Он с болью чувствовал, что его страсть уходит и превращается в тихую грусть: она становилась лишь смутной рыжеволосой улыбкой из прошлого, а не осязаемой, дышащей и желанной женщиной. Она оставляла его в покое, но он возвращался к ней каждую ночь. Новую часть его книги открывали слова: «То была с ней наша бесконечная весна…»
«Бесконечная весна, бесконечная пора, что всегда со мной… Не в памяти, не в душе, а здесь, рядом, в этом мире… Прошлое не умирает и не растворяется, прошлое не проходит, случившееся не исчезает, оно остаётся здесь… И каждый раз, закрывая глаза, я могу вернуться туда, в Лос-Анджелес, на Малхолланд Драйв, в нашу с Мэри бесконечную весну…»
Иоанн обрёл второе дыхание. Когда за пять часов до отлёта он всё-таки встретился со Стивеном в лобби-баре «Интерконтиненталя», тот удивлённо воскликнул:
— Что-то ты слишком хорошо выглядишь для пещерного затворника!
— Ну, ты же не знаешь, чем я там занимался, — подмигнул ему Иоанн и попросил себе чая.
— Всего-то? — удивился Стивен. — И давно ты завязал?
— Никогда не пил, — покачал головой Иоанн.
Стивен рассмеялся.
— Я тебя приглашал на своё выступление, — сказал он, допивая свой мартини. — И ты вновь, как в старые добрые время в Шадау, не появился…
— Простите, профессор. Надеюсь, вы повторите свои основные тезисы для меня приватно…
