— Да, мы позволили этому документу появиться здесь и выставили его на обсуждение, но лишь потому, что у Европы есть только одна безусловная ценность — плюрализм мнений! Мы готовы выслушать каждого, даже сторонников либерального фашизма, нового тоталитаризма, но у Европы нет и никогда не будет «единственно верной» идеологии, и мы никогда не примем какой-либо свод моральных норм как «неоспоримый». Мы научены горьким опытом прошлого, когда Гитлер и его сподвижники пришли к власти путём демократических выборов, и мы не допустим, чтобы подобное повторилось!..
«Забавно… — думал позже Иоанн, пересматривая его речь в записи. — Это ведь мой аргумент, это ведь я сказал ему, что нацисты победили на выборах, и именно поэтому нашу демократию нужно защищать, и именно поэтому нам нужен этический кодекс, который будет отсеивать тех, кто не разделяет наши ценности, но использует свободу слова против нас самих…»
Иоанну Касидроу в лицо бросали те же обвинения, когда он в конце января стоял на той же трибуне и спорил с евродепутатами (многие из них были выпускниками школы-интерната Смайли и Политической академии Аббертона):
— Скажите, мистер Касидроу, — спрашивал его социалист, знаменитый своим памфлетом о скорой гибели капитализма, — а что, неужели в истории есть прецеденты, когда демократические государства принимали идеологические декларации в качестве закона, то есть делали то, что вы предлагаете? Чьим примером вы руководствуетесь?..
— Господин евродепутат, — отвечал Иоанн, — а что вы скажете насчёт Библии?
— Вы хотите сказать, что написали для нас новое Евангелие?
— Нет, я думаю, вы забыли старое.
— Вопросов больше нет, — качал головой социалист, всем Евангелиям мира предпочитавший «Капитал» Карла Маркса. Пыточная эстафета переходила к евроскептику из Болоньи, готовому обличить злодейский план Иоанна по ущемлению базового права итальянцев (и почему, собственно, только итальянцев?) избирать и быть избранными.
«Они все говорят не о том, — думал Иоанн, обливаясь потом в свете софитов, — их посыл ошибочен, они не понимают, что у любой юридической правовой системы должна быть основа, любой закон на что-то опирается, и если мы не признаём смертную казнь и отправляем убийц на пожизненное, то сперва нужно объяснить, исходя из каких принципов мы считаем убийство преступлением… Они привыкли мыслить узко, формально, они не видят горизонта, не понимают, насколько значима наша мораль, её прогресс — от каннибализма палеолита до современного гуманизма… Мораль — универсальный язык, на базе которого мы строим международное право и внутреннее законодательство, признаём капитализм нравственным, но платим пособия по безработице, запрещаем эксперименты на людях без их ведома, создаём комиссии по этике…
Я говорил им, но они не хотят слушать, они так напуганы прошлым, видят там лишь мрак и жестокость, не понимают, что мы пришли из этого мрака и серости, что современная наука и гуманизм родились из него… Они думают о следующих выборах, они озабочены религиозным электоратом, они страшатся, что я хочу залезть людям в головы и указывать, как и о чём им думать… Но разве не этим должны заниматься настоящие политики?.. Думать о новых поколениях, как говорил Черчилль, направлять их… Даже Клаас де Смет, друг отца, выглядел таким разумным, а оказался обыкновенным популистом… История расставит всё по местам, Клаас, и моя “Конституция сердца”, или, как ты называл её, “Акт Касидроу”, станет одной из величайших, но погребённых попыток… Как изобретения “Новой Атлантиды” Бэкона, как сожжённые на кострах инквизиции идеи…»
Когда «Конституцию сердца» прилюдно убивали в зале имени Альтиеро Спинелли, отрекаясь от 224 статей, последовательно твердящих о святости прав личности, защите демократического строя и сохранении морального консерватизма, Иоанн был в Фарнборо, где хоронили его мать.
Последние годы она стала совсем плоха — врачи, воюя на истощение с раком, ничего не смогли сделать с пожиравшим её Альцгеймером: мозг разрушался, и ближе к концу она потеряла способность дышать самостоятельно. Датчики, подключённые к её голове, перестали фиксировать слабеющие импульсы мозга — тело лишилось сознания, и Чарльз с сыном приняли решение об эвтаназии.
Её хоронили на семейном кладбище, возле небольшой каменной часовни на пригорке, откуда сквозь редкий лесок был хорошо виден их трёхэтажный особняк; от его дверей до часовни они ехали на машинах — на фоне стресса у отца разболелись ноги. Они ехали по дороге, кружа меж холмов, и Иоанн вспоминал, что по этой самой дороге они с сестрой когда-то мчались навстречу отцу — то была ранняя осень, и светлые волосы Мелиссы развевались, когда она пускала свою любимую Грейс галопом.
Сейчас на дороге лежал мокрый снег, и хлопья продолжали падать с бледно-серого неба, тая на подлёте к земле. Оголённые стволы деревьев вокруг часовни изогнулись, нависая над процессий. Мелисса тихо плакала, прижимаясь к плечу мужа. Тот держал за руку семилетнего мальчика, племянника Иоанна, и чёрный костюм с широким галстуком смотрелся на нём комично; ребёнок всё понимал и изучал окружающих с любопытством. Его братику было всего четыре года, и он откровенно скучал, ловя ртом тающие снежинки.
Чарльз Касидроу молчал, ковыляя впереди процессии на костылях (от коляски он отказался, да она бы и не проехала по такой грязи). Его лицо оставалось непроницаемым всю церемонию. Иоанн не знал, может, отец и плакал, узнав о смерти жены, но с момента эвтаназии тот был мрачен, хоть и добродушен, и вёл себя как обычно. Он вообще никогда не плакал, вспомнил Иоанн, — но понимающе смотрел на сына, когда тот однажды разрыдался перед ним. Первый раз за много лет — почему? Из-за Мэри, конечно же.
Прямо за Иоанном, несколько чураясь окружающих, шла в чёрном шерстяном пальто и высоких сапогах Лора. Её длинные волосы свободно спадали на лицо и плечи, как будто она вообще не обращала на них внимания.
Иоанн знал, что она влюблена в него — и получил последнее подтверждение, когда она прилетела на похороны его матери. Она не уточняла, не будет ли он против, просто спросила «когда?» и взяла билет на первый же рейс. Лора…
После встречи на юбилее школы Смайли они открыли друг друга заново. И хотя Иоанн продолжал вспоминать Мэри каждый день и каждую ночь, и каждый раз, занимаясь с Лорой любовью, продолжал думать о ней — он знал, Мэри была не против; Лора сама однажды попросила рассказать о Мэри, и Иоанн не сдержался.
До этого никто не обращался к нему с такой просьбой. Все его знакомые жалели его, сочувствовали ему, переживали за него, но никто ни разу не попросил рассказать о Мэри. Ни Стивен, ни родители, ни Мелисса — никто из них, им просто не приходило в голову. Но Лора попросила, и Иоанн рассказал ей. Рассказал, какой она была, рассказал, как думал о самоубийстве, когда она погибла, и рассказал, что до сих пор думает о ней постоянно, и она ему снится, и он советуется с ней и представляет, что она здесь, рядом…
Он рассказал Лоре, что долго не мог писать после её смерти, и теперь единственная вещь, которую он хочет закончить, — это «Бесконечная весна», про их с Мэри бесконечную весну. Лора не делала вид, что она сопереживает. Она слушала и понимала. Однажды, когда Иоанн, по обыкновению, мучился от бессонницы, на этот раз в Москве, где шли консультации по открытию «новых школ» на Северном Кавказе, он получил от неё сообщение.
