К концу XIX века быт железнодорожных рабочих начал постепенно улучшаться. Повсюду — как на частных, так и на казенных железных дорогах — уже действовали железнодорожные больницы, фельдшерские пункты, столовые, клубы, библиотеки, народные дома (предки советских домов культуры), ремесленные училища, школы. Крупнейшие предприниматели-«короли», люди не только богатые, но и просвещенные — фон Мекк, Мамонтов, Губонин, Мальцов, — целенаправленно вкладывали огромные средства в развитие культуры и народного быта на чугунке. Им требовались полноценные специалисты, а не рабы, они знали этому цену. Чугунка становилась распространителем не только цивилизации, но и просвещения.
С тех пор и закрепилось за ней прозвище «государство в государстве» — ибо у железнодорожников всё было свое, ведомственное, обособленное, недоступное каждому. Заметьте — ассоциация родилась именно с государством, а не с какой-нибудь частной лавочкой: железная дорога в России всегда была воплощением державности.
А представители ведущих профессий — паровозники и движенцы — в период 1900–1917 годов и вовсе превратились в привилегированное рабочее сословие. Их бытовая обеспеченность перед революцией приблизилась к уровню административных служащих, состоявших на руководящих должностях.
Достаточно сказать, что средний заработок паровозного машиниста I класса на 1-м участке тяги казенной Николаевской дороги (то есть в депо Санкт-Петербург) в 1914 году составлял 2272 рубля в год вместе с премиальными. На частных дорогах этот заработок мог быть еще выше. Для сравнения: жалованье профессора Петербургской консерватории композитора Н. А. Римского-Корсакова в начале XX века составляло около 3 тысяч рублей в год. При этом не следует забывать о почете и высокой престижности, которыми пользовалась профессия железнодорожника, связанного с движением поездов, а тем более машиниста, начальника станции или главного кондуктора.
Но путь к такому благополучию был долог и тернист. Начинался он с мозолей и лишений. За будущую устроенность жизни вначале требовалось принести большую трудовую жертву.
Всеволод Гаршин (1855–1888)
Сигнал (фрагмент)
Семен Иванов служил сторожем на железной дороге. От его будки до одной станции было двенадцать, до другой — десять верст. Верстах в четырех в прошлом году открыли большую прядильню; из-за лесу ее высокая труба чернела, а ближе, кроме соседних будок, и жилья не было. Семен Иванов был человек больной и разбитый. Девять лет тому назад он побывал на войне: служил в денщиках у офицера и целый поход с ним сделал.
…Пришлось ему раз по машине ехать; на одной станции видит — начальник будто знакомый. Глядит на него Семен, и начальник тоже в Семеново лицо всматривается. Узнали друг друга: офицер своего полка оказался.
— Ты Иванов? — говорит.
— Так точно, ваше благородие, я самый и есть.
— Ты как сюда попал?
Рассказал ему Семен: так, мол, и так.
— Куда ж теперь идешь?
— Не могу знать, ваше благородие.
— Как так, дурак, не можешь знать?
— Так точно, ваше благородие, потому податься некуда. Работы какой, ваше благородие, искать надобно.
Посмотрел на него начальник станции, подумал и говорит:
— Вот что, брат, оставайся-ка ты покудова на станции. Ты, кажется, женат? Где у тебя жена?
— Так точно, ваше благородие, женат; жена в городе Курске, у купца в услужении находится.
— Ну, так пиши жене, чтобы ехала. Билет даровой выхлопочу. Тут у нас дорожная будка очистится; уж попрошу за тебя начальника дистанции.
— Много благодарен, ваше благородие, — ответил Семен.
Остался он на станции. Помогал у начальника на кухне, дрова рубил, двор, платформу мел. Через две недели приехала жена, и поехал Семен на ручной тележке в свою будку. Будка новая, теплая, дров сколько хочешь; огород маленький от прежних сторожей остался, и земли с полдесятины пахотной по бокам полотна было. Обрадовался Семен; стал думать, как свое хозяйство заведет, корову, лошадь купит. Дали ему весь нужный припас: флаг зеленый, флаг красный, фонари, рожок, молот, ключ — гайки подвинчивать, лом, лопату, метел, болтов, костылей; дали две книжечки с правилами и расписание поездов. Первое время Семен ночи не спал, всё расписание твердил; поезд еще через два часа пойдет, а он обойдет свой участок, сядет на лавочку у будки и всё смотрит и слушает, не дрожат ли рельсы, не шумит ли поезд. Вытвердил он наизусть и правила; хоть и плохо читал, по складам, а все-таки вытвердил. Дело было летом; работа нетяжелая, снегу отгребать не надо, да и поезд на той дороге редко. Обойдет Семен свою версту два раза в сутки, кое-где гайки попробует подвинтить, щебенку подровняет, водяные трубы посмотрит и идет домой хозяйство свое устраивать. В хозяйстве только у него помеха была: что ни задумает сделать, обо всем дорожного мастера проси, а тот начальнику дистанции доложит; пока просьба вернется, время и ушло.
Стали Семен с женою даже скучать. Прошло времени месяца два; стал Семен с соседями-сторожами знакомиться. Один был старик древний; всё сменить его собирались: едва из будки выбирался. Жена за него и обход делала. Другой будочник, что поближе к станции, был человек молодой, из себя худой и жилистый. Встретились они с Семеном в первый раз на полотне, посередине между будками, на обходе; Семен шапку снял, поклонился.
— Доброго, — говорит, — здоровья, сосед.
Сосед поглядел на него сбоку.
— Здравствуй, — говорит.
Повернулся и пошел прочь. Бабы после между собою встретились. Поздоровалась Семенова Арина с соседкой; та тоже разговаривать много не стала, ушла. Увидел раз ее Семен.
— Что это, — говорит, — у тебя, молодица, муж неразговорчивый?
Помолчала баба, потом говорит:
— Да о чем ему с тобой разговаривать? У всякого свое… Иди себе с Богом.
Однако прошло еще времени с месяц, познакомились. Сойдутся Семен с Василием на полотне, сядут на край, трубочки покуривают и рассказывают про свое житье-бытье.
— Э, брат, кабы не люди… не сидели бы мы с тобою в будках этих, — говорит Василий.
— Что ж в будке… ничего, жить можно.
— Жить можно, жить можно… Эх, ты! Много жил, мало нажил, много смотрел, мало увидел. Бедному человеку, в будке там или где, какое уж житье! Едят тебя живодеры эти. Весь сок выжимают, а стар станешь — выбросят, как жмыху какую, свиньям на корм. Ты сколько жалованья получаешь?
— Да маловато, Василий Степанович. Двенадцать рублей.
— А я тринадцать с полтиной. Позволь тебя спросить, почему? По правилу, от правления всем одно полагается: пятнадцать целковых в месяц, отопление, освещение. Кто же это нам с тобой двенадцать или там тринадцать с полтиной определил? Чьему брюху на сало, в чей карман остальные три рубля или же полтора полагаются? Позволь тебя спросить… А ты говоришь, жить можно! Ты пойми, не об полуторах там или трех рублях разговор идет. Хоть бы и все пятнадцать платили. Был я на станции в прошлом месяце; директор проезжал, так я его видел. Имел такую честь. Едет себе в отдельном вагоне; вышел на платформу, стоит, цепь золотую распустил по животу, щеки красные, будто налитые… Напился нашей крови. Эх, кабы сила да власть!.. Да не останусь я здесь долго; уйду, куда глаза глядят.
